Как и днем раньше, когда в парадном зале Российской академии наук, чьим членом являлся Александр Исаевич, церемония прощания длилась почти сутки, в главном храме Донского монастыря и на кладбище собралась огромная масса людей. Прервал отпуск Президент РФ Дмитрий Медведев, долго не отходил от вдовы писателя – Натальи Дмитриевны – премьер-министр Владимир Путин, последние цветы к гробу А.И.Солженицына возложили уполномоченный по правам человека Владимир Лукин, ректор МГУ Владимир Садовничий, кинорежиссер и депутат Госдумы Станислав Говорухин, вице-президент Российской академии естественных наук Сергей Капица, глава Торгово-промышленной палаты Евгений Примаков, президент РАН Юрий Осипов, десятки, сотни, тысячи известных людей и простых москвичей, читателей Солженицына и почитателей его яростного таланта. Возложили скорбные букеты и мы с Бируте...
Прощание с этим великим человеком навеяло массу размышлений и воспоминаний. Ведь судьба подарила знакомство с живым классиком, общение с ним, пусть и недолгое, а затем и вовсе сам Солженицын, но, главное, его произведения сыграли немаловажную роль в моей жизни. Поэтому, не обессудьте, перед вами предстанет «мой Солженицын», «мой Исаич».
...Октябрь 1969-го, Переделкино, дача Корнея Ивановича Чуковского. Рядом со мной за поминальным столом (только-только все вернулись с кладбища, где упокоился классик детской литературы, переводчик и выдающийся литературовед «дед Корней») – человек, чье лицо еще семь лет назад было знакомо миллионам читателям, а ныне – уже почти забыто. Тогда голубоватая книжечка «Нового мира» с рассказом никому неизвестного автора «Один день Ивана Денисовича» была нарасхват (о «перестроечных полуторамиллионных тиражах в редакции Александра Трифоновича Твардовского тогда и не мечтали), ее, замусоленную, передвали из рук в руки, в библиотеках выстраивались многотысячные очереди, а сам рассказ стал бомбой разрушительной силы.
Даже когда Александра Исаевича представили на соискание Ленинской премии, ни «Правда», ни «Известия», ни «Литературная газета», вопреки правилам, умудрились не отпечать его портрет. Естественно, «Ленинку» ему не дали. Характерно, что первыми против высшей премии страны бывшему зэку выступили братья-писатели. Так будет и дальше. Симптоматично, что когда завотделом пропаганды ЦК КПСС, будущий министр культуры Петр Демичев приехал – специально! – в Переделкино (дачный поселок под Москвой, где еще распооряжением Сталина был выстроен писательский кооператив) к первому секретарю Союза писателей СССР Константину Федину и спросил, кто и как будет решать вопрос с Солженицыным: в недрах Союзписа или в судебном, уголовном порядке, - благообразный, седовласый Федин испуганно замахал ручонками и возопил: «Не надо у нас... Пусть уж в уголовном...». Вот такие они были, «властители дум» советских людей...
Травля со стороны коллег преследовала А.И. до конца жизни. В ход шли любые инсинуации. И что не воевал, и что не болел раком, и не сидел в лагере, и – даже! – что не он написал «Ивана Денисовича»... Обвинения в рвачестве (зависть к многомиллионным гонорарам, хотя все деньги, до последнего цента, пфенига, сентаво, сантима, шли в организованный им Фонд помощь политзаключенным в СССР), нескромности (многочисленные интервью западным СМИ, открытые письма на самые «верха» не только Союза, но и Штатов, ФРГ, Франции, других стран), муссирование отчества «Исаич» и намеки на исправленную фамилию (дескать был-то он на самом деле «Солженицером», но удачно приспособился и стал «Солженицыным» - то бишь, еврей-перевертыш: знали бы эти злопыхатели-доброжелатели, что настоящее отчество Александра Исаевича – Исакиевич, вот бы возрадовались!
Только зря: библейские имена в среде донского и кубанского казачества были не редкостью, не имея ничего общего с племенем Израилевым), даже развод, потом воссоединение и окончательное расставание с первой женой в лыко ставили. Особенно после того, как Наталья Решетовская издала – на деньги и с помощью КГБ и АПН – жалкую книжонку, в которой обливала грязью бывшего мужа.
Тогда, за столом у Чуковских, где поминали добрым словом Корнея Ивановича, а потом, как и обычно, разговоры перешли на другие темы, А.И. вдруг стал рассказывать мне, каким образом не допустили его до Ленинской премии. Вышел на трибуну член Комиссии, первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов и, ничтоже сумняшеся, «залепил пулю», самую первую пулю о том, что в лагерь А.И. попал не за критику Сталина в письмах к другу, а после немецкого плена, в который сдался добровольно. Что был он не офицером, а рядовым солдатом-обозником. Что никаких боевых наград у него не было – сам придумал для украшения биографии...
Вскочил с места разгневанный Твардовский, тоже член Комиссии, и безо всякой трибуны на весь зал закричал: «Все – ложь! Если вы не заберете свои слова назад и не извинитесь, я дойду до Контрольной комиссии ЦК, докажу с документами на руках, как, где и кем воевал Александр Исаевич, сколько и за что у него боевых наград, за что он попал в лагерь и был полностью реабелитирован. И тогда вы положите партбилет на стол!».
«Румяный вождь», как в кулуарах называли Павлова (и мы в редакции «МК», а многим из нас приходилось с ним сталкиваться, именовали его так же), стушевался, заменжевался, скукожился на глазах, забормотал какие-то извинения, а ведущий заседание председатель Комиссии хитрый Анастас Иванович Микоян смикшировал ситуацию и предложил перенести обсуждение кандидатуры Солженицына на другой день. Его противникам только того и было надо. Пока суть да дело, пока замяли неудачное выступление Павлова (партбилета он, естественно, не лишился – правда, из комсомола его погнали, перекинули на спорт), пока Твардовский добывал нужные бумаги, время неумолимо уходило. В окончательный список Солженицын не попал...
Потом мы заспорили с ним о роли спорта в современной жизни. Как когда-то Марина Ивановна Цветаева, А.И. спорт «терпеть ненавидел». И с каким-то даже не то пренебрежением, не то презрением посмотрел на меня, когда я признался, что работаю – именно что спортивным журналистом. Тот его взгляд не забуду никогда: дескать, эх вы, молодой человек, а еще из такой приличной семьи (папа и мама мои – уважаемые школьные педагоги-словесники, близкие Чуковским, Копелевым – Лев Зиновьевич выведен А.И. в романе «В круге первом» как ближайший друг главного героя, Глеба Нержина, - Лев Рубин)...
Сначала я ринулся что-то доказывать, упирая на то, что истинно открытое, искреннее единение людей, о котором так мечтал Лев Толстой и о чем пишет он, Солженицын, в нашей стране и в наших условиях, не из-под палки, а по велению души и сердца происходит только на стадионах, на спортивных соревнованиях. И привел пример первых послевоенных лет, когда лишь на трибунах спортивных арен советские люди могли раскрепоститься, выплеснуть эмоции, правдиво высказать симпатии и антипатии, ощутить локоть друг друга и даже какую-то нутряную, идущую из глубину души тягу друг к другу.
Нет, ничто его не брало, не менялось выражение глаз, он меня просто не слышал... Тогда я невзначай поддел его, польстив на счет того, как он здорово выглядит и физически крепок. Тут-то А.И. и «прокололся», признавшись, что каждый день летом он непременно пробегает до 16 километров, а зимой – на лыжах. Между прочим, уже вернувшись в Россию из вермонтского далека, уже в возрасте далеко за 80 продолжал бегать в окрестностях московско-подмосковного поселка Троице-Лыково. Правда, в последние год-два – только ходить. Но – тоже по несколько километров.
-Так разве это не спорт? – ехидно спросил я тогда А.И. Он смешался, впервые что-то похожее на улыбку осветило его суровое лицо, и я даже удостоился дружеского хлопка по спине...
Последовало неожиданное продолжение. Я был посвящен почти в святая святых: в творческую лабораторию живого классика. Да, да, для меня он уже был классиком уровня Толстого и Достоевского: сразу после «Одного дня...», рассказов «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка» («Кочетовка» в оригинале). К тому же я уже читал в «самиздате» и «В круге первом», и «Раковый корпус», что только лишний раз убедило меня в правоте определения писательской сущности А.И. Подчеркиваю: писательской.
Так вот, я был допущен... Нет, выше я выразился неточно: не в творческую лабораторию, а только в процесс подготовки рукописей. Через милейшую Надежду Васильевну, нянюшку его маленьких детей, А.И. доверил мне перепечатку, благо уже был наслышан о моей рекордной скорописи на обыкновенной машинке, некоторых своих произведений: публицистических статей, знаменитого «Письма к съезду», не менее знаменитого обращения к Съезду советских писателей, на который сам он не был допущен, других документов.
Знал ли я, что меня ждет за подобное сотрудничество с полуопальным писателем? Точно не знал, но, конечно, догадывался. В конце концов, из Союза писателей его исключили только через месяц после тех поминок по К.И.Чуковскому, а в октябре, но уже 1970-го А.И. стал лауреатом Нобелевской премии и, следовательно, как думали многие, я в том числе, стал фигурой в какой-то степени неприкасаемой. Как-то уже забылось, что в подобной ситуации Борис Пастернак был подвергнут невиданой травле и вынужден был от этой премии отказаться – Солженицын не только не отказался, но и резко активизировал свою деятельность, в чем я ему по мере сил помогал...
Да, тогда за хранение произведений Солженицына и даже за распространение еще не сажали: сажать начнут с 1974-го – после того, как в декабре предыдущего года на Западе выйдет первый том «Архипелага ГУЛАГ», книги, которая поистине потрясет мир. Горжусь, что приложил руку хотя бы к перепечатке этого эпохального труда.
И меня не посадили. Даже в ГБ не таскали. Видимо, решили, что не стоит такая мелкота, как я, серьезного внимания. Сделали проще: вызвали в комитет комсомола журфака МГУ, на котором благополучно учился, и в присутствии нашего университетского «генсека» Ягодкина (позже он станет уже секретарем горкома партии – настолько злобным и реакционным, что рядом с ним даже первый секретарь МГК КПСС и секретарь ЦК КПСС Виктор Васильевич Гришин казался мягким и пушистым) заявили: или прекращаешь заниматься сам знаешь чем, или тебя ждут весьма даже малоприятные последствия.
Каюсь: пообещать я – пообещал, но помогать А.И. продолжал. И, естественно, поплатился отчислением. В какой-то мере спас наш «вечный декан» (только в нынешнем году он ушел с этого поста), незабвенный Ясен Николаевич Засурский. Который обожал меня и за качественную учебу, и за спортивные достижения во славу факультета, но главное – за профессиональную деятельность (в 19 я был уже спортивным обозревателем «Московской правды»). Поэтому, несмотря на указание «сверху», не отчислил, а перевел на заочное отделение. Что, впрочем, не спасло меня от армии.
Но и там Солженицын настиг меня. Служба моя была настоящей синекурой – в редакции войсковой газеты. Однако одно обстоятельство омрачало ее: еженедельные лекции агитаторов-пропагандистов-идеологов из Пермского обкома партии, на которых они несли черт знает что. И однажды я не выдержал. Очередной докладчик начал изо всей мочи поливать Солженицына. «Враг народа» и «антисоветчик» были самыми мягкими оценками великого писателя. Уже настолько неудобоваримого для «советской общественности», что ту самую «Роман-газету» с «Одним днем...» библиотекарша нашей части выдавала мне под большим-большим секретом и исключительно из расположения к московскому интеллигенту.
По заведенному обычаю, после лекции следовали вопросы. И я решил задать пару ласковых. Сидевший рядом со мной будущий Генеральный прокурор России, а тогда просто ефрейтор Валентин Степанков, сослуживец и коллега, вцепился мне в гимнастерку: «Игорь, ты не понимаешь, что тебя ждет, если ты возникнешь... Промолчи. Успокойся. Все равно ничего никому не докажешь. Ты забыл, в каких войсках служишь...». А служили мы – во Внутренних войсках МВД СССР. Сами понимаете, какой контингент там собрался. Многие ветераны еще хорошо помнили благославенные для них конец 1940-х и начало 1950-х, когда маховик репрессий снова набрал жуткие обороты, а они – ловили кайф.
Но терпежу уже не было. И я встал. И в пух и прах разбил аргументы и откровенную ложь докладчика, который только бледнел и краснел, ежился и мялся, но ответить мне ничего по существу не мог. Я убивал его фактами, которые мне потом припомнили. Но сначала с угрозами на меня обрушились находившиеся в зале офицеры, почему-то в первую очередь политотдельцы. Естественно, я сразу стал для них и «фашистом», и «сионистом» (как это у них соотносилось – мне непонятно до сих пор), и «власовцем», и «изменником Родины», и прочая, прочая, прочая.
Я бы так и ушел оплеванным, как вдруг из задних рядов выскочил какой-то прапорщик и срывающимся голосом с заметным акцентом закричал: «А ведь этот солдатик абсолютно прав. Солженицын – великий человек, а вы его грязью поливаете. За что? Он правду писал, только правду, страшную для вас, для нас всех – но правду!». И – сел, утирая пот со лба.
-Кто это такой,- спросил Валентина, - не знаешь случайно?
-Знаю, - грустно улыбнулся он. – Прапорщик Уждавинис, из «леса» (то есть, проходивший службу в одной из отдаленных исправительно-трудовых колоний, которые призваны были охранять ВВ МВД). Приехал, как ни смешно, получать Почетный знак «За отличие в службе» 1 степени: обезвредил бежавшего зэка... Теперь уж точно ничего не получит, кроме ссылки куда подальше...
Так оно и вышло. Меня начальник политотдела дивизии, полковник Киров, только-только приехавший из Москвы, где был делегатом ХХ1У съезда КПСС и тут получивший такой афронт, из-за чего вызверился донельзя, отправил служить в заповедный Кунгур (хотел еще дальше, в самую тьмутаракань, но уберегли друзья-офицеры, любившие спорт и для которых я был источником самой свежей спортивной информации), а Уждавиниса – аж в Ныроб. Это – почти у устья Печоры, почти у самого Северного Ледовитого океана. Так я впервые столкнулся с литовцем.
Хотя и не познакомились, но обнаружили родство душ и мировоззрения. После этого я до конца понял, почему А.И. в «Архипелаге...» столь настойчиво подчеркивал стойкость в лагерях именно эстонцев и литовцев (такое же отношение к латышам у А.И. явно затмевалось памятью о «латышских красных стрелках», которые на своих штыках спасли и Ленина, и верхушку большевиков, да и вообще ту революцию).
А через некоторое время я узнал, что во время очередного побега заключенных преследовавший их прапорщик Уждавинис был зверски ими убит. Вот так отозвалось мужественному литовскому парню открытое выступление в мою защиту, а на самом деле – в защиту великого русского писателя...
По возвращении из армии я продолжал свою незаметную, но, как я считал, очень нужную работу. Только теперь моя задача была одна: распечатать как можно больше копий материалов, приходивших уже из-за границы от А.И. и его окружения, от его соратников и единомышленников в стране. Я курсировал между Андреем Дмитриевичем Сахаровым и Роем Медведевым, Львом Копелевым и Игорем Шафаревичем, Александром Воронелем и Юрием Орловым, забирал все новые документы, письма, статьи – и печатал, печатал, печатал. «Хроника текущих событий» тоже неоднократно проходила через мои руки. Как и «Вестник литовской католической церкви» - документы, не имевшие себе равных в тогдашней самиздатской публицистике.
И тогда я уже четко осознавал, что мне будет, коли кто-нибудь настучит на меня (легкомысленно я давал многое читать друзьям, знакомым и даже полузнакомым людям). Тогда за это уже сажали. Но остановиться не мог. И горжусь, что одним из первых прочитал, а затем отправил в дальнее плавание удивительный сборник статей «Из-под глыб» с еще более удивительными статьями А.И. «Образованщина» (нелицеприятная оценка советской псевдо-интеллигенции) и особенно «Жить не по лжи».
Спустя много лет, и особенно сегодня, когда А.И. уже давно жил на родине (мы, правда, больше так и не общались: мне претило его увлечение политикой, хотя я четко отделял Солженицына-писателя от Солженицына-политика) я поражался и поражаюсь, как эти основополагающие для понимания его мировоззрения и взгляда на людей работы оказались покрыты мраком забвения. Впрочем, о чем это я? Ведь и главный труд, как он сам считал, Льва Толстого, статья-воззвание «Не могу молчать» была скоро и прочно забыта.
Последние восемь лет А.И. мне не нравились. Нет, не потому, что трудно давались последние тома самого важного для него произведения – «Красного колеса» (ничего особенно сложного, несмотря на непривычный «новояз» - вернее, упорно возрождаемый и обновляемый Солженициным настоящий, духовитый, почти забытый русский язык, от которого мы уже отвыкли, я в этом эпохальном труде не находил, а кусок «Ленин в Цюрихе», который когда-то перепечатывал для самиздата, так и вообще считаю образцом русской словесности).
И не потому, что раздражала безапелляционность автора в двухтомнике «200 лет вместе». В конце концов, пророком А.И. ощутил себя уже давным давно, а здесь это качество только еще больше выпятилось. И даже то, что с одной стороны, я – еврей, а с другой – русский, не смущало. Больше смущало или моих собеседников из числа евреев, или – из числа русских: когда мы обсуждали это небезынтересное исследование взаимоотношений русского и еврейского народов за 200 лет их совместного проживания в России и СССР.
Убили два факта. Первый, когда А.И. не принял Государственную премию РФ из рук Президента Бориса Ельцина (как и высшую награду России – орден Андрея Первозванного). И второй: когда он точно такую же премию принял из рук Президента Владимира Путина. И даже принимал его у себя в Троице-Лыкове, и угощал обедом, и долго беседовал.
Когда-то в «Архипелаге...» А.И. написал, что через сердце каждого человека проходит «голубой кант» – знак принадлежности к проклятому чекистскому (энкаведешному, гебистскому) ордену. Это была такая же потрясающая метафора, как высоченный дуб над князем Андреем Болконским в «Войне и мир». То есть, говорит писатель, все мы должны четко осознавать, какая сторона нашего сердца – истинная, христианская, человеческая. Тот, кто сдвинул этот страшный «голубой кант» на самый краеешек своего сердца или даже сумел вовсе стереть его, имеет право нызываться Человеком. Кто отдался на волю Дьяволу, кто принял в себя «голубой кант», звания человеческого не достоин.
Понимаю, что А.И. был разочарован увиденным после возвращения на родину. Но возложить всю вину на Ельцина и его окружение – верх наивности для умудренного таким опытом человека. А столь резко негативное восприятие личности первого Президента России объяснить вообще не могу. Разве что памятью о том, что именно по приказу тогда первого секретаря Свердловского обкома КПСС Бориса Ельцина был снесен недобро знаменитый Дом Ипатьева, в котором большевиками была растреляна последняя царская семья.
Зато Путину А.И. простил зажим свободы слова, фактически бессудную расправу над противниками, приход к власти гебистов, всеохватывающее засилье чиновников из своего клана, возврат к советским фантомам-символам, против которых боролся всю жизнь и к исчезновению которых приложил руку, как никто другой. Недаром же многие независимые наблюдатели, даже из числа его ярых поклонников, называют Солженицына «апологетом Путина». Увы, это действительно так и было...
Приняв же безусловно заслуженную награду из рук бывшего подполковника КГБ (впрочем, почему «бывшего»: как известно, сотрудники соответствующих «органов», как они до сих пор любят подчеркивать, «бывшими» не бывают), Александр Исаевич Солженицын словно забыл о подвергнутом им же самим проклятию «голубом канте».
Но не будем забывать, что Александр Солженицын – хоть и великий, но все же – просто человек. И он не избежал ошибок, просчетов и даже дурных поступков, о которых, кстати (правда, раньше чаще, в последнее время – почти никогда) с предельной откровенностью писал. Все равно сделанное им не перечеркнешь, хотя, чего уж там скрывать, читать его в России – почти не читают. Как и Толстого. Как Достоевского. Как Герцена. Как Короленко. Они – только фетиш или, как теперь любят выражаться, бренды.
Для меня же Александр Исаевич Солженицын – прежде всего именно писатель. Выдающийся писатель. Великий. Гениальный.
Могучий ум и могучий дух.
Да святится имя твое, Александр Исаевич!
