Когда интересуются, каково это – существовать в двух культурах, – начинаешь сам себя спрашивать: «А в культурах ли ты существуешь?» Хочется верить, что да. Но не очень верится. Мне проще говорить о некоей бытовой повседневной культуре, сопровождающей рутинное человеческое существование.
Вот в ней – или в них, поскольку речь о двух странах – я оказался замешан, погружен в них по ряду обстоятельств, то ли объективных, то ли нет... Но я действительно живу в разных реальностях, как будто балансирую на двух льдинах. Сначала кажется, что везде сплошной прочный мороз, потом случается оттепель, лёд трескается и льдины плывут каждая в свою сторону... Если так всё изображать, тогда родная Москва дрейфует на Восток, а Литва, с которой я связан почти всю сознательную жизнь, правит к Западу. Как удержаться, и надо ли удерживаться, и возможно ли?
У меня это ощущение разрыва между двумя родинами совпало с личным, внутренним кризисом. Но и без всякого кризиса – даже простой переезд (это ведь всего одна ночь на поезде) легко не даётся, ведь это перемещение из одной стихии в другую. В Литве, иной воздух, люди иначе оглядывают друг друга, по-другому радуются и сердятся. Повторю: я не сужу о культуре как о проявлении некоего человеческого гения. Я житель окраины – в Москве живу среди новостроя и в Литве, если я там, то обычно в деревне, а то и на глухом хуторе.
Я по большей части соприкасаюсь с людьми, которые сами, т.е. направленно и осознанно, культуру не творят, в лучшем случае так или иначе её потребляют. Наверное, под таким углом зрения можно смотреть на общества, страны и государства. Иногда я, так или иначе, участвую в т.н. культурном строительстве (по обе стороны границы), и моё ощущение – что в Москве я тоже оказываюсь в провинции, не менее дикой и замкнутой, чем Литва. И мне это нравится.
Если кто-то обидится на такое определение – пускай. Русских относительно много, литовцев мало, и все разные, и всем угодить невозможно. Те люди, перед которыми я преклоняюсь, меня поймут, даже в моих ошибках.
Я вот недавно переводил историю Литвы, написанную Эдвардасом Гудавичюсом. В ходе работы возникала масса вопросов, ведь я сам никакой не историк, вообще без образования... Я не был в должной степени подготовлен к переводу такой книги, поэтому я часто встречался с автором и брал у него своеобразные интервью. И вот параллельно с каноническим текстом, который я переводил, возникла ещё одна – уже устная – история Литвы, не такая «учёная», но более эмоциональная и образная.
Вообще Эдвардас Гудавичюс – человек упрямый и бесстрашный, как историку и положено. Он полагает, что никакой комплиментарности тут быть не может, не должно. Он рассказывал о польском историке Длугоше, который свой край назвал диким западом Европы. «А мы тогда кто?» – спросил сам себя Гудавичюс. И сам же ответил: «Дикий запад дикого запада». Когда Просперу Мериме для рассказа понадобился совершенно захолустный край, где водятся вампиры, глуше Литвы он ничего в Европе не нашёл… Можно ещё вспомнить о румынском Дракуле и объявить конкурс: чей вампир более свирепый. Оба хороши.
Мне кажется, что т.н. «дикость» – один из признаков подлинной жизни. Всё живое уникально. И его производные тоже. Даже убожество. Конечно, Литва и Россия – разные живые миры, пусть и родственные. Везде даже мусорные баки устроены по-своему, почтовые ящики другие, нумерация домов не та… Правда, совсем не от этого рождается отдаление, такое чемоданное состояние, будто мы разъезжаемся навсегда. Но – так уже бывало не раз. И прошло.
Наше поколение – родом из коммуналок. Ещё и поэтому одних тянет сбиваться в гурты, а другие возводят заборы выше Вавилонской башни. А как у нынешних – я не очень знаю. У них опыт другой и память другая. Им и разъезжаться не с кем, мир открыт, живи где хочешь. Конечно, тянет домой, и тут важно понять – что это за дом и где он. Внешне всё усредняется. Цивилизация, под современным именем глобализации, прямо жаждет стереть все и всяческие рамки. Как сказала моя знакомая, насмотревшись на укромные литовские уголки: «Замечательно! И всё равное лет через десять везде будет одна сплошная Бельгия!»
Вот чего, уж точно, не хочется. Во-первых, однообразие ужасно (да и зачем вселенной несколько Бельгий?), единообразие комфорта – не исключение. Да и вообще, каждому своё, одним – пресыщение, другим – самоограничение... И самопознание, ведь без него не поймёшь не только, где твой дом, но и вообще – что такое дом. И лучше везде быть дома, чем всюду в гостях. Если вернуться к Литве и России, скажу, что мне моё положение кажется очень благоприятным и комфортным, я в нём нашёл для себя много питательных токов, которые по-разному «напрягают» всё моё существование, и я пользуюсь этим, на этой разнице потенциалов живу.
Однако важна не только «разность», но и общность. Наши речи во многом – близкие, если так можно сказать. Литовский для русского уха и языка гораздо родней, чем, скажем, эстонский. Или английский. Но всё равно, построить нормальную фразу, переводя ее калькой с русского, невозможно. И жить по одному шаблону в разных мирах – нельзя.
Я довольно рано попал в Литву, потом учился там в пединституте, потом вообще переехал в деревню, где уже без языка никак нельзя было обойтись. А до того я учился литовскому в Москве по книгам, особенно по стихам. Это замечательно, я советую учиться языку у поэзии, особенно там, где стихи ритмически и фонически организованы, где ударение подвижно и так далее. Традиционные стихи не дадут ошибиться в произношении. Но ведь и это не вполне живой язык...
Когда я стал жить в деревне, мне пеняли знакомые: «Ты говоришь, как диктор телевидения». Это смешно, я представляю. Как смешно, забавно и то, что одним из главных признаков литовской «городской» разговорности, этакой раскрепощённости – является обилие русизмов. Сейчас и английских слов уйма, но русских заимствований гораздо больше, и они не только словесные. Ведь литовский язык не так уж давно начал «осваиваться в городе».
Ещё совсем недавно это был совершенно сельский край, и язык был – крестьянский. В нём, к примеру, могло быть десять наименований хлебной краюхи, но ни одного названия для какого-нибудь чувства, состояния или явления. И на первых порах (а эта пора не прошла) живой речи нельзя без заимствований. С ними яростно борются везде и всегда, но... Пройдут времена, и всё обкатается... А сейчас иногда больно слышать уличную речь – неважно, литовскую ли, русскую... Она ни к какому языку не принадлежит. Её породила скудость сознания. Нет в ней ничего, нет культуры, а значит – национальности.
А когда не слышится, или редко слышится сочная речь – невозможно распознать национальный тип. Его и вообще уловить сложно. В Литве многое скрестилось, в Литовское княжество входили обширные русские земли, и татары там были, и евреев немало, и караимов. Что и говорить, в каждом литовце понамешано столько кровей... Могу ещё поделиться оригинальным наблюдением: литовцы и литовки – это два разных народа. Очень разных.
Живя Литвой, приглядываясь и прислушиваясь, я различил одну разительную (для себя) подробность. Перевод истории нелишний раз подтвердил это моё «открытие»: у русского этноса до 16-го века было два представителя в Европе, это Московское и Литовское княжества, и борьба между ними шла, собственно говоря, за то, кто будет Россией и кем будет Россия. Титульного, как теперь говорят, населения в Великом княжестве Литовском было совсем немного, славян решительно больше...
Да и русскими они назывались именно в Литве, а восточней границы были московиты, то есть те, кто тяготел к Московскому княжеству. И я часто в шутку задаю вопрос своим знакомым: «Сцена в корчме на литовской границе в «Борисе Годунове» где примерно происходит?» Разные есть мнения, и самое близкое к истине – это Смоленск. На самом деле, ещё ближе, почти под Вязьмой... Это вовсе не значит, что литовцы там жили, нет – там жили подданные Литвы, там стояли редкие литовские гарнизоны.
В самые мощные, рассветные времена держава была от моря до моря – от Балтики до Крыма. Государство было по составу славянское, общим языком был т.н. старо-русский, литовская речь звучала редко, язык почти не подвергался изменениям и воздействиям до 19 века, он передавался в песнях, преданиях, из уст в уста. Языковеды и лингвисты знают, что литовский язык – наиболее сохранившийся отпечаток санскрита, прародителя европейских языков. При этом Литва – самая молодая из христианских стран Европы, единобожие здесь было введено недавно совсем, в пятнадцатом веке.
Литва долго боролась за свое язычество, а та ветвь христианства, которая была принята, развернула Литву лицом к Западу, но могло всё быть и не так... Сделай Ягайло – вместо Ядвиги – иной выбор, и Европа сейчас была бы совершенно другой. Но при всём при том связаны мы чрезвычайно тесно – и в культурном, и в любом другом смысле – географическом, экономическом, каком угодно. Есть и серьёзные различия, но они не глобальны.
Зато я вижу одно малоприятное сходство, – нежелание и неумение обращаться с собственным прошлым, зрело и плодотворно претворять свою вину. Надеюсь, что понятие вины изначально существует внутри культуры и внутри человека. Если кто-то сознательно признаёт за собой такое – значит, оно есть. Если человек ощущает себя частью народа, тогда он принимает на себя и часть вины.
Но чаще в ходу другое: приписывание себе чужих побед и достижений. Дескать, мы тут с Толстым одной крови, с Пушкиным на дружеской ноге, так что вы, ребята, быстренько стройтесь и поминутно отдавайте честь… Из этого ничего путного не выходит. Кстати, автор истории, которую я переводил, Эдвардас Гудавичюс, мне говорил: надо поосторожнее обращаться со словами «народ», «нация»... Они в разных культурах и временах означают разное. Но главное не это, а то, что термины до сих пор не утвердились, и не вполне понятно, кто – народ, кто – народность, а кто – нация. Я спрашивал: что определяет уровень развития того или иного этноса? Он мне отвечал: «Уровень элиты, её грамотность».
Я сначала не понимал, что речь не о бытовой поголовной грамотности, которая годится для чтения газет и цитатников, а о той, которая определяет уровень восприятия себя в мире. Если ты действительно народ, то у тебя должна быть – и обязательно есть – та самая пресловутая прослойка (желательно потолще), которую в разные времена звали по-разному: аристократия, интеллигенция, элита. Её отличают воля, просвещённость, независимость. Народ и существует потому, что существуют такие люди, как Томас Венцлова, например. И один человек может составить национальную элиту. Он может один стоять против всех. Вот ещё один признак элиты: ответственность.
Томас многие годы о самом страшном говорил один – пока другие думали и молчали. Говорил, не кивая ни на какие объективные, субъективные, общественные и личные моменты, не пытаясь приспособиться к уровню общества – но на внятном для него языке. Сравнить его можно, пожалуй, только с Сахаровым. Вот это и есть высшая элита.
Те литовские интеллигенты, что мне знакомы, они – по множеству причин – почти все в первом-втором поколении из крестьян, в них больше изначального единства. С другой стороны, уровень угнетения всегда был высоким и зажатость более сильной, чем в Москве. Что из этого вышло в итоге? Если у нас в конце 80-х годов, когда явилась на поверхность подпольная литература – самиздат и тамиздат, – это было половодье.
В Литве не было подобного литературного самиздата, мало кто писал «в стол». Грубо говоря, – так писали, что нечего было прятать. Степень откровенности был совсем другая. При этом подпольная публицистика – религиозная и светская – была, что называется, на уровне, одна «Хроника Литовской католической церкви» чего стоит! Но «Верного Руслана», или чего-то подобного, написано не было. Уровень гнёта и соответствующий уровень конформизма был иной. Это об интеллигенции «творческой». При этом уровень народного сознания был гораздо выше, он-то и не дал стране опуститься ниже риз. Литва всегда оставалась страной, просто жила шёпотом или молча. Все постарались – и ксендзы, и крестьяне, и мастеровые... И народ, как бы это сказать, не слишком распустился.
Но и в Литве, и в России всё держалось и держится на провинциальных интеллигентах. Многие и сейчас активно читают по-русски, ибо в России (это их мнение) издавались и издаются замечательные книги, существуют блистательные переводы, теперь и Интернет помогает. Всё доступно. А вот сколько читают в столицах? Не знаю, не слышал.
Хочется сказать о значимости переводов. Мне случилось с 91-го по 96-й год преподавать в московском Литературном институте. Время было дурное, а молодежь совсем не московская. Они съехались из разных краев – были и литовцы из ссыльных, которые на родном языке не говорили, были ребята из Белоруссии, была девочка из Тбилиси. Читали они много, учились не очень прилежно. Мне с ними было хорошо. С литовского никто из них не переводит, это и понятно. Ведь есть настоятельная необходимость кормить себя и свою семью, а переводческий заработок – вещь неверная.
Я в практической жизни мало чего достиг, и мне на нынешних хлебах голодно. Зато вольно. Я работал с 17 лет в литературе (громко говоря), и достаточно интенсивно – переводил, писал, составлял и редактировал. При Советах ситуация была какая-никакая, но достаточно стабильная – ты знал, что написав и издав некоторое количество знаков, получишь соответствующее количество денег, и на это можно было жить. И я точно знал: если буду работать, как все остальные, 40 часов в неделю, моя выработка (даже с учётом того, что не всё шло в печать) давала возможность жить семье.
Потом, в начале 90-х всё это рухнуло, изящная литература стала обузой, тем более переводная. Утратило значимость почти всё, что не употребимо для питания или обогрева. Всё невещественное. Но такие времена – не впервые. Всё равно кому-то придётся искать слова для первого объяснения в любви. Вот стихи и понадобятся. И неважно – русские они, польские или испанские. Перевод – дело бессмертное. Голодом его не уморишь.
Я и сейчас перевожу довольно много – для друзей, пусть знают, что Литва в живых. Литература тут и раньше была добротная, поэзия всегда была необычайной, и в наши дни она такой осталась, а сейчас еще драматургия подтягивается к этому уровню. Вот такая иллюстрация. В позапрошлом году в журнале «Дружба народов» опубликован очень сильный роман о послевоенной гражданской борьбе... Его сочинил замечательный писатель – Марюс Ивашкявичюс. Я переводил около 7 месяцев, роман большой, и называется он характерно – «Зелёные». Так вот, я получил за эту работу 5 700 рублей (меньше двухсот долларов). И всё равно я буду позволять себе такие эскапады – возьму и переведу роман.
Жизнь теперь у многих нелёгкая. Да и раньше она была не сахар («легко только злыдни живут» – как выразилась героиня Дорониной в фильме «Три тополя на Плющихе»). Но так мне понятнее. И вообще – жизнь в Литве кажется мне более внятной. Имеется (откуда взялась и почему сохранилась – это другой вопрос, для меня серьёзная загадка) политическая система, которой, по моему мнению, в России нет. А в Литве существует – со всеми издержками и вывихами, включая непристойную войну за избирателя – соперничество партий, где никто не имеет заведомых и решительных преимуществ. Сформированы политические фланги общества – социал-демократия, вполне европейского толка, существуют национально-консервативные силы, которые стараются повернуть Литву спиной к Востоку, к России – и это работает, поскольку у многих, особенно у пожилых людей, наше отечество вызывает панический страх и стойкую неприязнь. Чему тут изумляться.
Удивительно, что многие сохранили тёплое отношение к России и русским. Я тут говорю не о молодёжи, плохо её знаю. У молодых, наверное, есть активное приятие Европы, которая соблазнительно распахнута, но нет и явного отторжения от России. Литва хоть и маленькая страна, но очень неоднородная. К примеру, есть в ней два региона – приморский (это Клайпеда) и Вильнюс вместе с окрестностями, виленский край, где русский элемент очень силён. Клайпеда – город с памятью о глубоком немецком влиянии, это промышленный район, куда съезжались люди со всего Союза и там оседали, это порт, где много иностранных моряков. Вильнюс на другом краю, он был долгое время польской провинцией, потом стал столицей Советской Литвы, там было и есть много русских, там по-русски понимают и молодые, и старые. В других местах двадцатилетние уже по-русски не говорят, нет практики, нет нужды.
Получается, как в анекдоте – нас чем меньше знают, тем больше любят. Вспоминается сюжет из рассказа Довлатова, где один персонаж говорит приблизительно так: вот вы меня ругаете, а между тем посторонние люди ко мне замечательно относятся... У зрелых людей – горький опыт жизни в российской державе, память о лагерях и парткомах, у молодых – смутное представление о русской удали и душевности. Они слушают русскую музыку, смотрят русское телевидение, большинство российских передач идёт с титрами или закадровым текстом. Сериалы наши необычайно популярны. И не только. И потом – на расстоянии, из отдаления любить легче... О себе скажу вот что. У меня в Литве есть ощущение большей личной безопасности. Не то, чтобы там не было уличного хулиганства, оно есть всюду, но там я не боюсь полицейского, и это важно.
На вопрос «как у вас относятся к русским» я отвечаю: «Так себе. Но лучше, чем в России». В культурной среде антирусских настроений нет вообще. Я постоянно попадаю в ситуации, когда меня спрашиваю, а я не могу ответить: «Ты не читал то или то в «Знамени» («Новом мире» etc)? Не читал? А на таком-то спектакле в Питере не был?.. Почему?» Многим это всё небезразлично, и ситуация в каком-то смысле довольно отрадная. Литовские ура-патриоты, которые были у власти в первые годы независимости, так надоели своим занудством и настолько рассердили просвещённую публику, что вызвали к себе стойкую брезгливость. Они предсказуемы и скучны.
В целом я ощущаю Литву как больной, но очень жизнеспособный организм, с определённым иммунитетом ко лжи и дешёвке. Стойкость вырабатывалась веками, и противодействие большевизму – лишь эпизод в этом «закаливании». Стóит вспомнить времена после восстания 1863 года, когда у литовцев просто отняли язык – на нём нельзя было преподавать, издавать, не было письменности как таковой. С 1864 по 1904, сорок лет, народ вынужден был укрывать от карателей свою речь. Предлагали и соблазняли стать русскими, поляками, кем угодно. В те годы возникла уникальная, священная профессия книгоноши. Эти люди переправляли через прусскую границу книжки на родном языке, тогдашний «Тамиздат», – и стали героями фольклора. Без них не было бы сейчас Литвы.
И народам, и просто людям нужны примеры, авторитеты, идеалы. Мы должны тянуться – из болота, из привычного самолюбования, из отчаяния. У меня был потрясающий старший друг – поэт Давид Самойлов. Его не стало, и теперь приходится рассказывать о нём, отвечать на вопросы, что-то вспоминать устно и письменно. Надо формулировать какие-то вещи, до которых я бы сам не дотронулся. Часто спрашивают, считаю ли я себя учеником Самойлова.
Сначала я отвечал «нет». Его отношение к миру и слову, способы его мышления совершенно уникальны, изумляться этому – естественно, вторить – бессмысленно. Конечно, на меня оказали гигантское воздействие и он сам, и его дом, и его круг. Я много наблюдал за ним (некоторое время работал у него, смею надеяться, что мы в чём-то были близки). И в жизненных обстоятельствах я сознательно, а чаще невольно следую за ним. Самый простой и важный пример. Он переехал из Москвы в чужой край ближе к морю, и я тоже.
Самойлов преподал мне два очень существенных урока. Если бы не было такого ученического опыта, мне бы очень трудно жилось, гораздо труднее, чем сейчас. Во-первых, он научил меня не унывать. У него всегда была присказка такая: «Ну почему они должны тебя любить? Жить дают? С голода не пухнешь?» И еще один момент, что надо фиксировать происходящее. Он всегда говорил: «Надо вести дневник». – Да ведь ничего же не происходит, – отвечал я. «А лет через 20 откроешь какую-нибудь страничку и прочтёшь: настроение ужасное, жена дуется, дети осточертели, за окном слякоть, всё противно, хоть вешайся. И что-то в тебя ёкнет, вспомнится… и явится повод – для анекдота, рассказа или чего-то ещё».
Этому я прямо не следую, но мой дневник – это письма друзьям. Писем я пишу и получаю много. И отвечаю без большой задержки, это тоже – от Давида Самойлова. А ежедневные записи (якобы для себя одного) – не получаются. Я не вижу значимости в той жизненной материи, из которой сам состою. Т.е. вижу, но изредка. Иногда я брался вести дневник, но суть не в этом. Память ужасная вещь, вроде – всё помнишь, но вот недавно мне надо было выступать на вечере его памяти, и я с большим трудом наскрёб всего несколько слов.
Кстати, это Самойлов меня в Литву направил, дал, можно сказать, пинок. У меня там были, конечно, свои романтические устремления, я был влюблён в девушку и так далее... Но он мне сказал: если туда надолго попадёшь, проводи время с толком, там замечательная литература, и там есть такой, такой и такой поэты, которые требуют перевода. Для меня до сих пор тайна, откуда он это взял – ведь не знал же по-литовски ни слова! Как можно по корявым подстрочникам оценить подлинность поэта? Загадка, ей-Богу.
И я нашёл этих людей, попробовал переводить, обрёл какую-никакую стихотворную технику, понял, что такое настоящая литература, и понемногу сделался профессионалом. Без Давида и его напутствия ничего бы не получилось. Самойлов провел последние годы в Эстонии, а я жил тогда в Литве, и мы часто пересекались. Для поверхностного стороннего взгляда Литва и Эстония смотрятся примерно одинаково, а на самом деле это совершенно разные культуры, совершенно разные истории.
Литовцы мне видятся более безалаберными и доверчивыми, чем эстонцы. Хотя легкомыслие и забубённая весёлость литовцам не очень свойственны. А свойственна – крестьянская боязнь чужаков.
Моя знакомая, русская, собралась уехать из Литвы, долго выбирала, куда направиться – в Смоленск, в Тверь или куда-нибудь еще. Потом, поездив по России, вернулась обратно в Литву и снова стала здесь жить. Она не пробует, как я, к примеру, вписываться в литовский контекст, язык знает средне и гражданство не приняла.
Она живёт с российским паспортом и кое-какие неудобства от этого испытывает, но говорит: «Знаешь, тут мне всё понятно. Вот, скажем, живу я с литовцами бок о бок. И если я не делаю им ничего дурного, никто никогда в жизни ничего худого не сделает мне и, более того, всегда придут на помощь.
Но если я что-то натворю, знаю точно – ко мне повернутся спиной, и это будет стена. Но я знаю правила игры, и скорее всего, ничего такого не сделаю. В России же никаких правил нет, и человек, который вчера тебе улыбался, вдруг начинает скалиться, и непонятно, почему. И потом – в Литве нет этого панибратства, никто к тебе душу не лазит...»
Что ещё я могу сказать про литовцев? Что общаться с литовцем – это одно, а с литовкой – это совсем другое. Чёрно-белое, замедленное, вязкое отношение к миру – это отражение сознания мужского. Женское – более яркое, живое, подвижное, волевое, артистичное. И самое главное: литовская женщина действительно раскрепощена.
Я понимаю, почему, будучи ещё мальчишкой, влюбился в литовку – на фоне моих ровесниц-москвичек (которые, надо сказать, отнюдь не были инфантильны) она была абсолютно взрослым человеком, совершенно не маменькина дочка, не истеричка, не сплетница и не кокетка. Я думал: она такая одна, потом присмотрелся и понял, что это – обычное дело.
А был период, когда и я уехал из Литвы и думал, что не вернусь. Помог мне тот же Марюс Ивашкявичюс. Он сравнительно молодой человек, ему сорока нет. Мы случайно познакомились на одной литературной тусовке в 98-м году в Комарове, под Питером. Я тогда был в довольно тяжёлой хандре по разным поводам, личным и не очень, уже несколько лет ничего не переводил, не писал и вообще собирался с этим делом завязывать. И он меня «раскрутил», как это, мол, ты бросаешь работу, а кто же нас тогда будет переводить? Я невежливо отвечаю: вы что-нибудь стоящее напишите для начала.
Мы позубоскалили, может, даже он на меня слегка обиделся, я на него тоже. Потом прошло года четыре, и я прихожу в Вильнюсе на какой-то писательский съезд, а там вместо того, чтобы обсуждать текущие дела, яростно осуждают чей-то роман, в котором молодой автор «оклеветал всё самое святое». Я внимательно слушаю, и вдруг понимаю, что автор – тот самый парень, который заранее волновался о переводе. Речь шла о романе «Зелёные», в котором действуют исторические персонажи, хотя роман не исторический в точном значении этого слова, подлинные события являются лишь фоном, на котором разворачивается жестокая психологическая драма.
Я взял роман, прочитал его и не понял – из-за чего сыр-бор. Прочитайте сейчас «Один день Ивана Денисовича» – кто там, где и на кого клевещет?.. Прошло ещё два года, и я услышал, что в Вильнюсе идёт пьеса, на которую все валом валят, я её посмотрел, потом прочитал и понял, что этот парень, если и не гениальный художник, то очень близко к этому. Пьеса называется «Мадагаскар», я её перевел, это был самый трудный перевод в моей жизни, ничего подобного мне раньше делать не приходилось.
По густоте языка это где-то рядом с Лесковым, Платоновым и Зощенко. Недавно я с трепетом и слезами переводил его новую пьесу – «Ближний город». Мечтаю, чтобы её в Москве, в России поставили... Автор сочувственно относится к тому, что его переводят на русский язык. У многих литовских сочинителей есть ощущение (и, надеюсь, оно справедливо), что они ещё нужны России.
Когда я перевёл роман и послал автору письмо с просьбой разрешить публикацию на русском языке, предупредив, что гонорара едва ли хватит на один скромный ужин в ресторане, он сказал, что это неважно. Другой великолепный прозаик, уже покойный, Юргис Кунчинас когда-то прислал мне письмо. Он был германист, германофил, часто ездил в Европу и был там любим... Он тогда написал: несмотря на всю нашу близость к Европе, если мы где-то по-настоящему нужны – то, конечно, у вас, в России.
Наверное, потому что у нас ещё умеют слушать, доверять и плакать.
