Гриша смотрел телевизор дома, в офисе, в тренажерном зале, в ресторане и за рулем; даже если он не смотрел телевизор, тот работал фоном; даже туда, куда обычно ходят без телевизора, Гриша ходил со смартфоном. Жена раздражалась, взрослые дочка и сын подтрунивали над папой. Гриша чувствовал, как над ним сгущаются психоаналитики, но тут жизнь футбольного агента откинула очередное коленце: занимаясь в тренажерном зале, он увидел по телевизору документальный фильм, обыкновенный документальный фильм, снятый отцом и сыном о своем роде, и подумал: вот такой фильм хорошо бы сделать про моего отца. Надо найти этих ребят, и пускай они мне снимут фильм про отца.
Тогда он не представлял, во что эта затея выльется.
Отец к тому времени уже восьмой год как покоился в земле обетованной; ощущение, что он не успел договорить с ним, не оставляло Цви Крицера все эти годы. Мама, страдавшая болезнью Альцгеймера, ничем не могла помочь.
В Израиль они переехали в 1973 году, а до этого жили в Вильнюсе, в центре Старого города на Стекольной улице (Стиклю) — в войну, между прочим, это был район Малого гетто. В самом конце 60-х всех обитателей Стиклю переселили в новые спальные районы, квартал шикарно отреставрировали, заселили чиновниками и стали водить туристов.
А вообще-то родители Цви Крицера, Цодик и Менуха Крицерисы, были родом из Молетай (на идише — Малат) — дивного местечка на северо-западе Литвы, удачно впаянного в ожерелье озер с чистейшим песчаным дном и величественными колоннадами сосновых боров, в которых мышкующую лисицу можно углядеть метров за двести. Гришу туда несколько раз возили. Была такая традиция — в последнее воскресенье августа уцелевшие выходцы из Молетай ездили туда класть камешки на плиту, установленную в чахлом скверике за стройбазой. Там во время войны убили и закопали всех молетских евреев, всех Гришиных бабушек, дедушек, дядьев, теток. Отец рассказывал, что с первого дня войны уговаривал родных бежать — его не слушали. «Куда я побегу, на мне вся касса!» — возражал брат отца, работавший бухгалтером экспроприированной менее года назад пекарни; отец наскоро попрощался, сел на велосипед и покатил вдогонку отступающим русским — тем и спасся.
В составе 16-й Литовской дивизии он прошел всю войну и закончил ее в Курляндии, где окруженные немцы сражались даже после официальной капитуляции. Был награжден орденом Красной Звезды. Летом 45-го, еще до демобилизации, с двумя сослуживцами заехал в Молетай разузнать о судьбе близких — передвигаться по тогдашней Литве в одиночку было небезопасно. Его провели на поляну, тошнотворно попахивающую негашеной известью. Никого и ничего не осталось от прошлой жизни, кроме этого запаха. Напоследок заглянул к соседям-литовцам, увидел у них мебель из своего дома, схватился за автомат — сослуживцы удержали. Разгромил мебель и уехал из навсегда провонявшего известью городка.
Вот, собственно, про все про это и надо было снять фильм. Про людей, которые раньше жили в Молетай, пока их всех не убили. Договорить за отца и за маму то, что всю жизнь стояло в них колом.
Цви Крицер связался с авторами документального фильма, просмотренного на бегу в тренажерном зале. Ими оказались отец и сын, Цви и Эли Гершзоны. Старший, как профессиональный сценарист, выслушал Григория и сказал:
— Сам понимаешь — за деньги заказчика что угодно. Но это такая тема, что облажаться нельзя. Жаль, конечно, что ты не успел расспросить отца. Материала мало, надо копать. На чем будем делать фильм — на возвращении отца в Малат? Этого мало.
Они поехали в Литву и стали копать.
Рылись в архивах. Нашли в Молетай людей, помнивших первые дни войны. Не все из них шли на контакт, тем более под объектив, но некоторых удалось записать. Поговорили с потомками тех, кто спасал евреев. И с потомками тех, кто убивал, тоже поговорили — очень впечатляющий получился «синхрон». Познакомились с директором местного краеведческого музея Викторией Казлене, через нее — с известным писателем и драматургом Марюсом Ивашкявичюсом. Оказалось, что даже Марюс, уроженец Молетай, не знал, где захоронены их евреи. Бронзовую табличку с памятного камня давно содрали. Озаботившись установкой нового памятного камня, Цви Крицер ожидаемо влип в бездушную бюрократическую волокиту.
Он даже не успел понять, когда избавился от маниакального пристрастия к телевизору.
В мае 2016 года Марюс Ивашкявичюс опубликовал статью «Евреи. Проклятие Литвы». Она прогремела на всю Литву и далеко за ее пределами.
«Пытаюсь представить себе, каким был город наутро после расстрела. Через неделю. Спустя год. Беспросветная пустота. Немота. Из почти трех тысяч жителей осталось семьсот. Магазины, конторы, “бубличные”, футбольный клуб, самодеятельный драмтеатр — все обрушилось в эту яму».
«29 августа, в годовщину убийства, в Молетай обещают приехать около сорока потомков молетских евреев со всего мира: из Израиля, США, ЮАР, Австралии, Уругвая. Они пройдут по главной городской улице, по той самой дороге, где 75 лет назад гнали на смерть их близких… Представьте себе, сорок молетских евреев двинутся в путь к родным могилам, а шесть тысяч молетских литовцев будут глядеть на них из своих окон. Но так уже было — 29 августа 1941 года…»
«Это шествие так или иначе случится. Вопрос только один: наши евреи снова пойдут одни или на этот раз мы будем вместе с ними».
Шествие, организованное Цви Крицером, состоялось 29 августа 2016 года. К сорока потомкам расстрелянных евреев присоединились более трех тысяч литовцев. Присоединилась элита нации: видные политики, деятели культуры, члены Сейма, министры…
А Эли и Цви Гершзоны все это снимали на камеру.
Очень трудно удержаться от слез, когда смотришь заключительные кадры фильма. И очень трудно удержаться от размышлений после.
Мультипликационные вставки Ильи Березницкого склоняют фильм к тональности поминальной молитвы. Но это еще и фильм-рефлексия, и фильм-предупреждение, и фильм, если так можно выразиться, прямого действия: работа над фильмом обернулась шествием, ставшим кульминацией фильма.
Это не только про отца и маму Цви Крицера, хотя в первую очередь про них, для них и за них. И не только про евреев с литовцами. Это про историю, которая стоит в нас колом. Про историю ХХ века, правду о котором переварить трудно. Любому нормальному человеку трудно переварить то, что преподал нам ХХ век — что ему, нормальному человеку, убийцей стать легче, чем праведником. Легче стать убийцей, пособником убийц, молчаливым соучастником масштабных злодейств. А праведником — непросто.
Что же выходит — убийц и пособников убийц среди наших дедов и прадедов было большинство? Вроде бы простая арифметическая задача на самоуничтожение, если бы не спасительная казуистика: люди, как правило, не ищут легких путей. Они умеют усложнять себе жизнь, не в последнюю очередь — человечностью.
В фильме на этот вопрос отвечает одна из спасшихся, профессор Вильнюсского педагогического университета Ирена Вейсайте: «Два человека с автоматами легко могут убить тысячу человек. Но, чтобы спасти хотя бы одного, нужны усилия многих, очень многих людей».
Вот такая хитрая математика.
И другой неизбежный вопрос, возникающий после просмотра фильма: эта сумасшедшая, эта кровавая история — она про кого? Только ли про наших дедов и прадедов или про нас тоже? Чем мы отличаемся от них? Только ли тем, что живем в иных исторических обстоятельствах, — или мы другие? Другие потому, что живем в не столь жестокие времена, — или потому, что нам преподали страшный урок?
Очень своевременный фильм сняли Цви и Эли Гершзоны.
Эта история еще продолжается, вот в чем дело. Она волочится за нами неотвязной тенью, стоит комом в горле, проступает ночной испариной. Она вглядывается в нас пустыми глазницами черепов, лишенных успокоения до тех самых пор, пока мы не обретем мужества, умения и мудрости проговорить ее своими словами. Не идеологемами предков, не камланиями в прямом эфире, не парламентскими запретами на тематику исторических исследований, а точным, выверенным языком современной исторической науки, разработавшей к началу третьего тысячелетия достаточно гибкий и разнообразный аппарат для намывания правды.
Это тот язык, на котором можно и нужно выстраивать диалоги со всеми своими соседями. Со всеми, у кого по ночам стоит за спиной история. О ней нужно говорить. Ее нужно изучать, сравнивать, состыковывать, проговаривать, рефлектировать, осмыслять и переосмыслять. Это такая работа на долгие времена, необходимая для психологического оздоровления всех народов Восточной Европы.
Это не только про нас, но и про наших детей и внуков. Так получилось.
Литва в этом смысле — такая немножко особенная страна. Оглушительная тишина ее райцентров слышна, пожалуй, только евреям. И только евреи, наверное, могут углядеть в образцовой аккуратности этих бывших местечек болезненную педантичность. Некий страх перед хаосом, фантомом прошлого, выглядывающим из-под каждого куста, и постоянную борьбу с ним. Про это в фильме тоже немного есть. Вроде бы другими словами и не совсем об этом, но и про это тоже.
Очень важно продолжать этот разговор. Важно для всех.
«Перед приходом русских Молетай расцвели красными флагами», — вспоминает кто-то из интервьюируемых. Практически вскользь, без комментариев. Простая констатация общеизвестного факта, исторической вины евреев перед литовцами, не столько даже оправдывающая, сколько проясняющая интенции тех, кто с началом войны вошел в еврейские местечки и зарыл их население в ямы.
Об этом тоже нужно говорить по возможности беспристрастно. Не только о том, что процент депортированных в Сибирь евреев превышает процент еврейского населения тогдашней Литвы — статистика она и есть статистика, сказано до меня. И не только о том, что геноцид никак не вписывается в нормы любого, даже самого сумасшедшего правосудия — это и без того ясно. Нужен анализ имущественного положения тогдашнего населения местечек. Как работала экономика хутора, как работала экономика пекарни, кузницы, аптеки, как они взаимодействовали. Как вообще выстраивались экономические и социальные связи между городом и деревней? В чем заключалась политика тогдашнего литовского государства по созданию единого социума — или были иные приоритеты? О том, как по-разному относились к приходу Советов в городе и в деревне — и почему; об особенностях литовского самосознания, хранившегося в деревнях и на хуторах, о роли католической церкви, о евреях, их подверженности идеям мессианства и идеального переустройства мира — обо всем этом нужно говорить, все это нужно комплексно изучать хотя бы затем, чтобы уроки прошлого не прошли даром.
В фильме «Последнее воскресенье августа», над которым соавторы работали два с половиной года, все эти темы так или иначе затрагиваются. Он заметно повлиял на общественную атмосферу в республике еще до выхода на экраны. Литва демонстрирует готовность к серьезному диалогу со своими евреями, и это не может не обнадеживать, поскольку для Литвы разобраться со своими евреями означает не более не менее как разобраться с самой собой, приступить к серьезному научному изучению и осмыслению истории ХХ века, по ходу которого сформировались литовская государственность и литовская нация. В этом смысле и фильм, и статьи Ивашкявичюса, и книга Руты Ванагайте «Наши» — только начало. От жестов и публицистики надо идти к научному и художественному осмыслению прошлого. Понятно, что на государство в этом смысле надежды немного, поскольку государству отказываться от идеологических лекал затруднительно, — а надеяться имеет смысл на само научное сообщество, в идеале заточенное на поиск истины, на частные фонды и личный порыв, подобный порыву Цви Крицера.
Личностное усилие — самое ценное, что есть в этом фильме. Личностное усилие каждого из соавторов, каждого из рассказчиков. Марюс Ивашкявичюс. Ирена Вейсайте. Донатас Иванаускас — внук аптекаря Иеронимуса Иванаускаса, пытавшегося спасти двух евреек. Внучка ксендза Йонаса Жвиниса, узнавшая, что ее милый дедушка, в честь которого едва не назвали улицу в Молетай, был вдохновителем и одним из организаторов массового убийства тех, кто жил на этой улице до войны. Художник Илья Березницкий. Поэт и переводчик Георгий Ефремов. Соавторов много, да. Но, как говорил один мой старый товарищ, «положа руку на сердце, давайте посмотрим правде в глаза». Прежде всего этот фильм — результат личностного усилия одного человека. Не государства Израиль, не многочисленных фондов, разрабатывающих тему Катастрофы, а одного-единственного человека, по роду своей основной деятельности страшно далекого от этой темы. Где футбол и где Катастрофа, да? Но — «пепел Клааса стучит в моем сердце». Вот именно. Сын сказал за отца и за мать. Прошло 75 лет, и он это сказал. Он сделал это, как сказал бы Гомер.
Так вот.
Нужна ли Литве история о том, как она пришла из деревни в город и какую роль в этом процессе, растянувшемся на сто лет, сыграли Первая мировая война, обретение независимости, периоды гитлеровской оккупации и, если хотите, оккупации советской (термин не мой, я предпочитаю «инкорпорацию»)? Какие были задействованы механизмы государственного регулирования, обеспечившие в советский период постепенную литуанизацию Вильнюса, Клайпеды, создание национальной управленческой, творческой, научно-технической элиты — разве это не интересно? Разве не важно знать, как все было на самом деле? Разве не нужна Литве ее настоящая история? И о каком серьезном ее изучении можно говорить, когда важнейший, системообразующий для нации период прошлого столетия запечатан ничего не проясняющим, зато защищенным законом термином «советская оккупация»?
Политикам не нужна правда, в особенности политикам сегодняшнего дня: все они выходцы из дня вчерашнего и в этом смысле стоят друг друга. Правда нужна людям, ищущим правды, — тем, кто чувствует неодолимую потребность высказаться за себя, за отца, за деда. За весь свой род. За свое поколение. За свою страну, если на то пошло. За свою страну, а не страну доморощенных демагогов.
И это не только про Литву, как вы понимаете.