С Народным артистом СССР Донатасом Банионисом встречаемся в его вильнюсской квартире, где он живет уже более 10 лет. Хозяин, которому в этом году исполнилось 84 года, встречает нас в домашней одежде и проводит в гостиную, где со стены смотрит его же портрет, написанный маслом… Те же черные тревожные глаза. Усаживаемся. Нас ждет долгий и волнующий разговор о Мильнитисе, Тарковском, Рязанове, и, конечно же, о Рождестве.

«Лет девять я еще жил на две квартиры – эту и паневежскую, так как играл еще в театре, а год назад окончательно переехал сюда», – говорит артист о своем вильнюсском жилье, в тихом месте, ныне ухоженном, а некогда именуемом «Шанхай». И указывает налево, на почти потайную дверь как будто из «Приключений Буратино»: «А вот там живет мой сын, у него отдельная квартира, а дверь эту мы «прорубили», еще когда дом строили и теперь ходим через нее друг к другу в гости».

Народного артиста СССР, почетного гражданина города Паневежис, обладателя многих кинопремий Донатаса Баниониса советский кинематограф открыл после фильма Жалакавичюса «Никто не хотел умирать». А потом были роли в «Мертвом сезоне», «Солярисе», «Красной палатке», «Берегись автомобиля» и многих других. Но на протяжении всей жизни у него был Паневежский театр и Юозас Мильтинис, заменявший артисту, у которого не было серьезной театральной подготовки, учителя.

- Господин Донатас, приближается Рождество, что для Вас этот праздник? Как будете праздновать его в этом году?

- Как будем праздновать еще точно не знаю, но, конечно, будет сын, его семья, как это было каждый год. В этом году уже не будет, к сожалению, моей супруги Онуте, которая умерла прошлой зимой, в январе. В прошлый Сочельник мы еще были все вместе, а вот в эти праздники ее уже не будет, для меня это очень тяжело.

А Рождество – это уже традиция. Вы знаете, мой отец был левых взглядов и был в компартии, был даже парторгом, хотя по сути он простой портной. Мы с ним много спорили на эту тему, он был сталинист. Но даже он праздновал Рождество, и, несмотря на то, что был атеистом, на праздники ходил в костел.

- Вы считаете себя верующим человеком?

-Да, я себя считаю верующим, хотя, возможно, я в религии и не со всем согласен… Но религия с детства присутствовала в моей жизни, моя мама была религиозной, поэтому и Рождество для меня важный праздник… Хотя в Литве в Сочельник все собираются за семейным столом – и верующие, и неверующие.

- Продолжая семейную тему… Ваш сын также пошел по Вашим стопам и стал режиссером…

- Да, Раймундас режиссер, он ставит и в кино, и в театре. Вот поставил спектакль «Встреча» в Национальном драматическом театре, в котором и я играл. По сюжету в этой пьесе встречаются два композитора, хотя в жизни такой встречи не было, – Бах и Гендель. Я играл Баха, Р.Адомайтис – Генделя. Это, кстати, была последняя моя работа в театре, спектакль этот уже не идет. Хотя успех у зрителя был, и пьеса мне нравилась. В ней много говорилось об искусстве, о том, что такое настоящее искусство. Ведь Гендель был представителем искусства для масс, а Бах создавал свою музыку для Бога, его открыли только через 100 лет, только тогда увидели, что это гениальный композитор. Для меня он тоже гениальный композитор. Он не зарабатывал деньги, он просто создавал. А Гендель говорил – давайте будем зарабатывать, веселить народ.

- Вам не кажется, что перед нынешними художниками особенно остро стоит та же вечная дилемма – служить искусству или зарабатывать деньги?

- Да, и даже трудно сказать, какая философия побеждает. Мне трудно смотреть на то, что сейчас ставят. Несколько раз я просто уходил из театра в середине спектакля. Потому что там не человек на сцене, а декорации, дым, масса технических изобретений… Возьмут человека с улицы, и он играет Гамлета. А он ведь не понимает, что такое «быть или не быть», почему человек этим мучается, в чем смысл. Он там что-то «бу-бу-бу», пускают дым, снимают штаны, ветер подымается, а Шекспира как такового – человеческого – я там не вижу. Поэтому и не могу смотреть эти спектакли.

- Смотря эти постановки, Вы Ю.Мильтиниса часто вспоминаете?

- Именно он говорил, что на сцене должен быть человек, а не декорации. Он так и говорил – выйдут два человека – будет театр, а если поставишь только декорации, а человека с его проблемами не будет, то это не театр.

Я помню в Москве я был первый раз, это было примерно в 1947 году, сразу после войны, и мы пошли в МХАТ, тогда еще играла Еланская, Тарасова и Степанова, и мы увидели «Три сестры» Чехова в постановке Немировича-Данченко, и Мильтинис сказал – смотрите, так и нам надо играть. Там на сцене люди были, и эта их тоска «В Москву, в Москву», как они мучились!

А уже потом, много лет спустя, я посмотрел питерскую постановку в «Балтийском доме», где три сестры находились в советском концлагере, лежали на нарах, и я не смог досмотреть до конца. Причем тут Чехов? Эти сестры лежали на нарах и стремились в Москву из тюрьмы. И это не то. Это не Чехов.

А Мильтинис всегда нам говорил: главное – это человек с его проблемами, муками, страданием, главное раскрыть, что у него там внутри творится. Откуда в нем и радость, и зло. Чтобы люди посмотрели и подумали – вот он какой человек. А теперь смотрят и думают – вот какой свет хороший, какая музыка, а человека не надо. С улицы берут.

Когда Мильтинис показывал свои спектакли в Каунасе, то его критиковали – радость не так играется, зависть не так играется. Говорили это женщины, работавшие в театре, билетёрши, они говорили – это не игра, не театр, это жизнь. Им нужны были штампы. Они требовали театральности в театре, а Мильтинис – жизни в театре. Но такие спектакли, как «За дверью», «Смерть коммивояжера», «Гедда Габлер» – они просто потрясали, и зритель с трудом потом уходил, тихо уходил. Мильтинис запрещал после спектакля открывать занавес, чтобы не разрушать впечатление.

- В кино Вы работали с разными режиссерами, А.Тарковский глубокий след в душе оставил?

- Да, конечно… Хотя когда я работал с ним в «Солярисе», я многого не понимал. Не понимал, что мне надо делать, он очень мало говорил. Говорил – встань, отойди, подумай, только когда посмотрел фильм, то все понял… Хотя «Солярис» трудно пробивался, в народе его не понимали, мне говорили – в какой же халтуре ты снялся.

И даже, когда мы были в Каннах, то первая рецензия была такова: Тарковский прекрасный мыслитель, но очень плохой кинематографист: нет темпа, нет драки, нет постельных сцен, что это за кино? Это не кино. Но на другой день появилась противоположный отклик, в котором говорилось: в фильме глубокий смысл.

Но надо сказать, что сам Тарковский мне импульса не передавал и советов не давал, приходилось самому искать… До съемок посмотрел запрещенный тогда «Андрей Рублев». Он мне дал ключик к маленькому зальчику, где просматривается материал. И я посмотрел. И понял, что это гениальный мыслитель. Что такое Андрей Рублев, ведь вокруг него убийства, предательства, кровопролитие, а Рублев в это время создает божественную Троицу. И я понял, что да – это то, чему меня учил Мильтинис, что именно так надо смотреть в искусство.

- Вы пересматриваете ленты, в которых снялись, когда их, например, показывают по телевидению?

- Нет, да я и не видел, чтобы показывали… «Никто не хотел умирать» – мой четвертый фильм, но первый, о котором я могу сказать, что это искусство. И то я играл, зная, что меня хотели снять с роли, говорили, что это не роль, а человек в жизни. И только потом я стал получать награды и в Карловых Варах, и на Киевском фестивале. И я помню, что первая рецензия была такой – что фильм неплохой, но Банионис никуда не годится. А потом пошли награды, значит, есть вещи, которые пусть не признаны, но они остаются и живут. Они не на один день, а на века.

Обидно и то, что руководство театра решило снять спектакль «Встреча» о Бахе, наверное тоже решили, зачем он нужен, ведь там нет смеха. Что это за театр, если брюки и то не падают.

Да, если смотреть исторически, то нельзя не заметить, что уровень культуры в разные периоды то поднимался, то падал.

-Вам как кажется, сейчас упадок культуры или ренессанс?

- Упадок. Это не те времена, когда был Чехов, когда в России были Станиславский, Толстой, Чайковский. А теперь другой подъем, который нравится. Меня же считают дураком, устаревшим дураком.

- А в кино для Вас сейчас есть поле для деятельности?

- И в кино не снимаюсь. Мне в Германии предлагали играть литовца, который должен был расстреливать евреев в 40-ом году. Я сначала согласился, но потом прочитал сценарий и отказался. Были такие люди, расстреливали, но я не хочу это играть, мне надо обобщать по-другому. Было предложение и в Риге, но после смерти моей супруги, я уже не захотел туда ехать и отказался. Были предложения и в Таллине, и в Москве, но, нет, не поеду. А местные режиссеры не приглашают.

- Какие-нибудь кино-работы Вас удивили в последнее время? Я знаю, что Вы были на вильнюсском Фестивале русского кино…

- Да, я посмотрел «Дикое поле», но мне не понравилось.

- Хотя фильм получил приз на «Кинотавре»...

- Да, получают, призы. Призы для меня – не критерий. Раньше не получали бы, а теперь получают. Не знаю, получили бы сейчас призы Феллини или Бергман, наверное, вряд ли. Сейчас другой взгляд на искусство. Но время идет. Бывают подъемы, бывают спады. Может, найдется художник, который будет творить. Ведь и Станиславский, и Немирович-Данченко, и Феллини в кино – все они выступали с протестом.

Я был, кстати, в Риме, и Тарковский меня познакомил с Феллини. Смотрю – человек как человек. Я так сидел и смотрел на него, и удивлялся тому, что Тарковский его не боится. Ему что Феллини, что не Феллини, такой уже он человек. А Феллини говорил, что и ему трудно, что его не хотели признавать, что не всегда принимали то, что он хотел делать, все говорили: деньги-деньги-деньги. Вот и сейчас нужен такой человек, гений, который придет с протестом.

Я не хочу сказать, что сейчас все плохо, но я другой, и это не значит, что я лучше. Меня, например, даже снимали с роли советского разведчика в фильме «Мертвый сезон», так как я не был высоким и со светлыми глазами, а советский разведчик должен был быть именно таким. Но потом все-таки утвердили, и фильм стал очень популярным.

- А как Вы попали в «Берегись автомобиля» к Рязанову, там ведь тоже, кажется, искали светлоглазого блондина?

- Да, тут тоже история. Я рад был этой роли, потому что это был первый фильм за пределами литовской киностудии. Россия, «Мосфильм», Смоктуновский, который уже был очень популярен – об этом можно было только мечтать. Фильм снимали в Одессе, и второй режиссер приехал в Прибалтику, чтобы найти голубоглазого латыша. А я тогда сыграл в «Никто не хотел умирать» и был известен, ему меня и порекомендовали.

Мы прилетели в Одессу, приехали в гостиницу, где сидел Рязанов, Смоктуновский, я думаю: ой, как хорошо, я буду с ними играть. Но когда они меня увидели, то сделали ужасные лица: не того привезли. Пастор не должен был литовцем, да еще темноволосым, он должен был быть блондином и латышом (протестантом – DELFI). А они думали, что латыша привезли. Ну а для меня это было большой радостью: в первый раз в российском фильме, да еще со Смоктуновским. Рязанов, правда, после того, как отсняли сцену, тоже был доволен.

- В России Вас по-прежнему узнают?

- В России меня лучше знают, чем в Литве. В последнее время в Литве у меня мало узнают, несколько раз приходилось слышать: Банионис? А кто это такой? А в прошлом году я был в службе соцобеспечения. Меня там работавшая женщина спрашивает – ваша фамилия? – говорю: Банионис, – она: «Б» как бурак (свекла - DELFI)? - Нет, говорю: «Б» как огурец. Вот это молодежь. А вчера в книжном магазине, куда я ходил по делам, тоже не узнали. А в России очень хорошо узнают, ведь там я и играл больше.

Источник
Строго запрещено копировать и распространять информацию, представленную на DELFI.lt, в электронных и традиционных СМИ в любом виде без официального разрешения, а если разрешение получено, необходимо указать источник – Delfi.
ru.DELFI.lt
Оставить комментарий Читать комментарии (1)
Поделиться
Комментарии