В 2017 году нежелательными были признаны 3 организации, зарегистрированные за рубежом и связанные с общественным деятелем Михаилом Ходорковским: Otkrytaya Rossia, Institute of Modern Russia и Open Russia Civic Movement. Автоматически это решение было спроецировано и на одноименное российское сетевое общественное движение «Открытая Россия», хотя оно не являлось ни юридическим лицом, ни иностранной организацией, как того требует российский закон.
Последствия не заставили себя долго ждать. Менее чем через 2 года в России появилось первое уголовное дело за участие в деятельности нежелательной организации. Ее фигурантом стала на тот момент мать троих детей Анастасия Шевченко, ранее бывшая координатором движения в Ростове-на-Дону. Год назад мы говорили с ее дочерью Владой, которая была проездом в Вильнюсе по пути в детский лагерь на литовском взморье. Сейчас же, спустя 1,5 года с заключения под домашний арест, решили пообщаться с самой Анастасией о жизни в новых условиях, и о планах на будущее. (Поскольку Анастасия Шевченко находится под домашним арестом и ей ограничен доступ в интернет, общение проходило заочно - при посредничестве адвокатов, через которых и были переданы вопросы. - ред.).
В многочисленных судебных сводках по твоему делу уже успели запутаться и журналисты, и просто люди, сочувствующие тебе. Поэтому предлагаю начать с этого. Расскажи, на какой стадии сейчас находится твое дело и что происходит на судебных заседаниях?
Для меня это тоже всё непонятно, потому что впервые. Я пока привыкаю к новому статусу подсудимой, раньше я была обвиняемой. Сейчас началось рассмотрение дела по существу. Выглядит это так: судья назначает дату и время заседания; в положенное время меня привозит в суд инспектор ФСИН; в зал заседания, кроме меня, защитников и прокурора, впускают не более четырёх журналистов для соблюдения социальной дистанции, слушатели остаются в коридоре; прокурор читает документы дела, остальные слушают. В этом новом статусе подсудимой, очевидно, приятного мало, ведь судебные заседания – всегда стресс, к этому невозможно привыкнуть, каждый раз твою жизнь выворачивают наизнанку публично.
Есть ли понимание, когда примерно будет оглашен приговор?
Нет, даже примерно не представляю. В судебном процессе была пауза из-за пандемии, неизвестно что ещё может приключиться. В моей ситуации сложно загадывать, я уже полтора года под домашним арестом, хотя, казалось бы, что там расследовать? Но следствие работало год, а теперь в деле двадцать девять томов, и непонятно как долго их будут исследовать в суде.
Теперь давай вернемся на 1,5 года назад в то самое январское утро 2019 года. Опиши, что происходило в тот день - с самого утра и до вечера.
Честно, я не хотела бы возвращаться ни в один день из прошедших восемнадцати месяцев ареста, особенно в день ареста. Утро было вполне обычное – мы с сыном первоклассником собирались в школу, дочь и мама спали. Вышли на лестничную площадку, а там нас караулили, и всё – обыск. Телефон забрали сразу, вели себя корректно. Я разбудила дочку с мамой и началось копание в вещах: перевернули постели, просмотрели книги, бельё в шкафах, мусор в ведре, документы и кошельки. Я старалась не выпускать из виду сотрудников центра по борьбе с экстремизмом, которые, переходя из комнаты в комнату, рылись в вещах. Переживала, что подбросят что-нибудь. Дочка Влада, которой тогда было четырнадцать, ходила за мной хвостиком. Семилетний сын Миша периодически прибегал из своей комнаты и крепко меня обнимал. У мамы давление поднялось. Каждый из нас переживал не за себя, а друг за друга. Обыск длился долго и закончился полным хаосом в моей квартире. Спустя год большую часть изъятого мне вернут.
После обыска меня повезли в следственное управление на допрос, там я встретилась со своим защитником. Сам допрос – стандартная процедура, я отказалась от дачи показаний, воспользовавшись 51 ст. Конституции РФ. Чтобы не попасть в СИЗО, мне нужно было позвонить хозяйке арендуемой квартиры и попросить у нее разрешения отбывать в той квартире домашний арест. А потом надо было позвонить маме и детям, и сказать, что ночевать я буду в изоляторе потому, что отбывать домашний арест мне негде, хозяйка согласие не дала. Вот это было сложно.
Вечером на меня надели наручники и увезли в изолятор. В камеру я попала примерно в десять вечера. В общем, день был так себе.
Как вели себя следователи и оперативники? Они действительно были настроены так, что пришли к опасному преступнику? Или может было заметно, что в действительности им самим неприятно то, чем они в данный момент занимаются?
Следователи вели себя нейтрально, эшники копались в моих вещах с удовольствием. Помню, как радостно один из них вынул из шкафа желтую футболку с надписью «Надоел». Улика! Я даже засмеялась, а всё серьёзно, футболка действительно стала доказательством в моём деле.
Ты предполагала, что в одно прекрасное утро к тебе могут прийти с обыском, была к этому морально готова?
Мне кажется, нельзя быть морально готовым к обыску, ведь задача полиции и следствия – нагрянуть неожиданно, и они это умеют. Я знала, как вести себя при обыске, но наивно полагала, что мне в дверь позвонят, представятся, покажут ордер, я сообщу об обыске адвокату и друзьям, дождусь приезда адвоката, и только потом открою дверь. На деле тебя выманивают из квартиры, а потом беспрепятственно заходят и обыскивают. И адвокаты в раннее время скорее всего спят. Я в стрессовых ситуациях умею концентрироваться, но всё равно было сложно, потому что переживала за детей и маму.
Инкриминируемая тебе статья предполагает в качестве максимального наказания 6 лет лишения свободы. Казалось бы, такой срок должны давать за что-то очень серьезное. В каких действиях заключаются твои преступления, по мнению следствия?
Меня судят в Октябрьском районном суде г. Ростова-на-Дону, потому что именно в этом районе города, по версии следствия, я совершила преступление, а именно – стояла на согласованном администрацией города митинге с жёлтым флагом «Надоел» в руках. Митинг проходил осенью 2018-го года в одном из городских парков. Второй эпизод в моём деле – участие в семинаре в г. Ульяновске, где я пробыла от силы пятнадцать минут. Меня не раз за эти месяцы спрашивали за что меня судят, в том числе конвой или сотрудники изолятора, я пытаюсь объяснить, но никто не понимает. Я сама не понимаю почему меня вдруг стали называть «угрозой конституционного строя и обороноспособности страны».
Что вообще тебя привело в политику и в Открытую Россию, в частности?
Я ведь работала в журналистике, потом в избирательной комиссии области, а затем и в крупных частных компаниях, всегда за новостной повесткой следила и имела своё мнение. Думаю, в России, большая часть населения за политикой так или иначе следит, потому что это непосредственно жизни каждого касается. И потом, в Ростове судили Сенцова и Кольченко, крымских татар, менеджмент городских руководителей оставлял желать лучшего – деревья вырубали, ливнёвки не работали, дома горели, исторические здания рушились – гражданское общество должно реагировать, иначе будет только хуже при безмолвном молчании горожан.
В оппозиции есть несколько движений и партий. Ты, например, в определенный момент выбрала Открытую Россию, а не Яблоко или ПАРНАС. Затем ты выбрала работу в штабе Ксении Собчак, а не Алексея Навального. Чем ты обычно руководствуешься, принимая подобные решения?
По какому принципу у нас выбирают партии и движения? Не судя по программе, она более-менее схожая у оппозиционных партий, если её кто и читает. У системной оппозиции и Единой России тоже одна программа – стабильно плохо. Выбирают по персоналиям, по людям, с которыми интересно работать, которым ты доверяешь. Вот я так и выбирала. К тому же я человек креативный, мне нужна свобода даже в рамках работы в каком-либо общественном объединении. Ни разу не пожалела о своём выборе, самая большая поддержка для меня – от ребят из Открытки, Правозащиты и бывшего штаба Собчак. Мы команда, мы вместе много хорошего делали в рамках движения, помогали людям защитить свои права, получить новые знания.
Тяжело ли давалось совмещать и занятие политикой, и воспитание детей, и заботу о матери?
Да вроде нет. Мы друг друга понимаем, и я всегда детям объясняю свой выбор, свои поступки, и они мне доверяют. Бывало, что в очереди в СИЗО можешь провести весь день, чтобы передачу передать кому-то из совершенно тебе незнакомых людей, пострадавших за свои убеждения. Приходила домой, объясняла, что у человека здесь никого нет, нужно помочь, что семья его приехать не может, дети маленькие. Мама мне с детьми всегда помогала, а сейчас дети уже и сами иногда могут помочь.
Ты была фактически главным кормильцем в семье. Как вам удается сейчас выкручиваться в условиях твоего домашнего ареста?
Очень много хороших людей вокруг моей семьи, нам помогают на протяжении всего времени, кто как может. Сейчас мне наконец разрешили снова работать репетитором, муж платит алименты на детей, мама получает пенсию. Мы живём довольно скромно, больших запросов нет
Кстати, ведь когда к тебе пришли с обыском, вы всей семьей были дома. Какой была реакция твоей матери и детей на появление ранним утром в квартире многочисленной оперативно-следственной группы?
Испугались все, конечно. И последствия до сих пор остаются – у мамы гипертония, всё время на таблетках, у сына нарушения сна, у дочки переходный возраст пропал – сразу повзрослела.
Их поддержка важна?
Важно, что мы друг за друга горой в любой ситуации. Они меня поддерживают, я их. Страшно только, что нас могут разлучить надолго и эти ниточки между нами ослабнут.
А насколько ощущается поддержка извне? Ну то есть, от друзей, соратников, может быть совершенно незнакомых людей, случайно узнавших об этой истории.
Конечно, я чувствую поддержку везде: в суд приезжают многие, на улице незнакомые люди выражают поддержку, Владе пишут и звонят, друзья мои всегда рядом, помогают во всём. Я очень благодарна всем и так сожалею, что сама никого сейчас поддержать не могу. У меня болеет маленькая племянница Поля, малышка борется с тяжелой болезнью, так хотела бы больше ей помогать. Недавно ко мне на процесс приезжали мамы Влада Мордасова и Яна Сидорова, осужденных на шесть лет за несостоявшийся митинг. Ребята из колонии попросили своих мам приехать и поддержать меня. Они сами могут раньше 2024-го года не выйти на свободу. Очень за них переживаю и надеюсь, что в кассации приговоры смягчат. Хочу помогать, но бывают периоды, когда ты сам недостаточно ресурсен для этого. Поэтому я использую время с пользой – учусь, набираюсь ресурсов и знаний.
При избрании меры пресечения на тебя был также наложен ряд ограничений. В частности, было запрещено пользоваться интернетом. Тяжело дается жизнь без онлайна или уже привыкла?
Без онлайна вполне можно прожить, а вот без свежего воздуха, без общения, без возможности полноценно выполнять обязанности мамы – сложно.
В этих реалиях твоим условным «аватаром» стала дочь Влада. Она ведет на своей странице в фэйсбук «Хроники домашнего ареста», откуда мы и узнаем все последние новости, связанные с твоим делом. Понятно, что эта идея была во многом твоей. А сами посты пишет Влада, или ты как-то помогаешь ей редактировать?
Влада начала вести эти хроники ареста потому, что ей звонили по сто раз в день и спрашивали, как дела, как мама. Пишет, конечно, сама, иногда советуется как лучше написать, но потом всё равно делает по-своему. Вот совсем недавно она надумала написать пост, с которым я была категорически не согласна, но Влада выложила его и, к моему удивлению, получила поддержку от своих подписчиков. Она пишет сама хорошо и по-взрослому, поэтому, возможно, иногда люди забывают, что она ещё ребенок, и пишут гадости. Она в этом мире гневных комментариев новичок, я за неё переживаю. Сама когда-то сталкивалась с жёсткой критикой в онлайн, знаю что это такое.
Эти 1,5 года были очень сложными для твоей семьи. Не обошлось, к сожалению и без потерь. Вскоре после возбуждения дела у тебя умерла старшая дочь Алина. О ее существовании многие примерно тогда и узнали. Почему ты не рассказывала почти никому?
Мои близкие родственники и друзья про Алину знали, мне незачем было скрывать. В оппозиционной тусовке просто не видела смысла рассказывать, мы ведь по другим темам общались. И мне тяжело про неё рассказывать потому, что она всю жизнь мучилась, а я не могла помочь. В последний год Алина много болела, мы с Владой приезжали в больницу, и она как-то быстрее шла на поправку. Врачи говорили, что у неё такой светлый взгляд, им казалось, что она узнаёт лица. Так и не узнаю уже, правда это или нет, но я должна была быть рядом с ней и держать её за руку, ухаживать за ней. К сожалению, Алина меня не увидела, в реанимации она уже не открывала глаза. Может быть, почувствовала хотя бы, что я была рядом.
(У Алины Шевченко была первая степень инвалидности и она находилась в интернате для детей с особенностями развития. Через несколько дней после отпайки Анастасии под домашний арест у нее начались осложнения и с обструктивным бронхитом ее перевели в реанимацию. Следователь отпустил Анастасию к дочери лишь 30 января, а 31 января она умерла. - ред.)
При этом, насколько я помню, возникали большие сложности с тем, чтобы тебе позволили навестить фактически уже умирающего ребенка. Почему, как тебе кажется? Это такая бездушная неповоротливая бюрократическая система, действующая так всегда? Или в твоем случае было еще какое-то намеренное желание причинить страдания?
Система, действительно, бездушная. И главное – мне на тот момент просто не верили, действительно полагали, что я могу сбежать под предлогом поездки к дочери. Плохо меня знали. По дороге в больницу звонил следователь и контролировал, где мы едем. Буквально через полчаса после того, как мне сообщили о смерти дочери, ко мне в больничную палату пришел инспектор ФСИН проверить меня и мои вещи в сумке. Дело резонансное, ответственность большая, поэтому контроль был жёсткий. Судьба моих детей систему не волнует.
Если бы у тебя был шанс отмотать жизнь на несколько лет назад, ты бы поменяла в ней что-то?
Вообще я стараюсь не жалеть о прошлом, учиться на ошибках, но, всё же, есть один момент, который я поменяла бы если бы смогла – я поехала бы рожать Алину в хороший роддом с качественной медицинской помощью. Но тогда мне был всего 21 год, и не хотелось надолго расставаться с мужем.
Какие твои планы на жизнь, когда все это закончится (намерена дальше заниматься политикой)?
Какой смысл планировать, если на горизонте маячат шесть лет колонии? Пока я планирую что положить с собой в сумку, которую понесу на оглашение приговора. Планирую будущее моих детей на случай моего заключения. Очень хочется строить какие-нибудь более оптимистичные планы, хочется быть востребованной и работать, встретить своих друзей из других городов. Да просто хочется зайти в магазин и купить детям одежду и продукты домой. Поговорим на свободе, когда всё закончится. Вот тогда я с уверенностью скажу, что буду заниматься политикой
Как бы ты сформулировала девиз, короткую фразу, которые наиболее точно характеризуют твою жизнь?
К моему нынешнему положению подходят строки Б. Пастернака из стихотворения «Нобелевская премия». Строки, актуальные даже через десятилетия:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Когда-то же это должно закончиться.
