А когда, наконец, наступила давно намеченная дата, то беседа наша почти совпала с показом на Нью-Йоркском фестивале русского документального кино ленты режиссера Мирошниченко, посвященной отцу Игната – Александру Исаевичу Солженицыну. В общем, поговорить было о чем...
- Игнат, что заставило вас сменить Филадельфию на Нью-Йорк?
- Мы с женой Кэролин очень любим Нью-Йорк и давно намеревались переехать, хотя некоторые говорили: вы с ума сошли, нельзя с детьми переезжать в этот город. Другие, наоборот, считают, что это лучшее место для развития детей - с точки зрения их впечатлений, опыта.
- У вас их трое – восьми, шести и полутора лет. Будут ли среди них музыканты?
- Митя, старший, играет на фортепиано, Аня на фортепиано и скрипке. Я занимаюсь выбором учителей, слежу за их домашними занятиями. Но если бы в свое время родители выбирали за меня и моих братьев профессию, я никогда не стал бы музыкантом. Вот и я не хочу определять ничего заранее. Кроме того, будучи музыкантом и зная, какого самопожертвования требует музыка, я рекомендую заниматься ею только тем, кто не может без этого жить.
- Как вы сами пришли к музыке? В фильме о вашем отце Наталья Дмитриевна говорит, что, работая, он все время слушал классическую музыку, и мы видим, как она перебирает диски, которые ставились на его проигрыватель в последние дни... Но родители, наверное, меньше всего думали о том, чтобы учить детей игре на фортепиано – тем более в трудные первые годы в Америке...
- Да, получилось неожиданно, хотя папа с мамой очень любили музыку. Музыка для них была очень важной частью жизни, самообразования. Но учить детей музыке?.. Наоборот, мама рассказывала, что плачевный опыт друзей, которые своих детей учили "через не хочу", вызвал у них полное нежелание поступать так же. И вот когда мы переехали в Вермонт, в старенький дом, который продавался с мебелью и прочим содержимым, там оказался кабинетный рояль. И меня к нему сразу потянуло. Мне говорят, что еще раньше, когда на проигрыватель ставили пластинку, братья не особенно прислушивались, а я просто замирал. И на этом кабинетном рояле я и начал что-то такое вытворять...
перебирает диски, которые ставились на его проигрыватель в последние дни... Но родители, наверное, меньше всего думали о том, чтобы учить детей игре на фортепиано – тем более в трудные первые годы в Америке...
- Он что-то услышал. Но в Вермонте не так просто было найти хорошего педагога. В следующий приезд Ростропович взял дело в свои руки, повез меня к великому пианисту Рудольфу Серкину, который тогда стоял во главе Института Кертиса, и все пошло уже серьезно. Сначала это были частные уроки с ассистентами Серкина. В 14 лет я поехал учиться в Лондон...
- И с этого возраста вы жили вдали от папы с мамой...
- ...Поэтому когда меня недавно спросили, стал ли переломным момент возвращения родителей в Россию, я ответил: и да, и нет. Переломным он стал для нашей семьи настолько, насколько значителен был сам факт возвращения. Но в том смысле, что между нами оказались большие расстояния, – нет, мы к этому привыкли.
- Александр Исаевич говорил: “Один сын – не сын. Два сына – полсына. Три сына – сын”. Что он имел в виду?
- Как во всех русских пословицах, в этой заложено много мудрости. Думаю, он имел в виду ту силу, которую мы обретаем при взаимной поддержке. Мы помогали ему, как могли – уже в семь, восемь, девять лет, и он уже тогда ощущал отдачу от того, что у него растут сыновья. А сейчас мы поддерживаем друг друга. Это огромная удача нашей семьи.
- Вы – средний сын, между Ермолаем, старшим, и Степаном, младшим. Это повлияло на вас психологически?
- Безусловно. Надо было найти свое место в семье. Какое место у старшего – понятно. Он первый и, может быть, ему труднее, потому что он первым все испытывает на себе, включая и какие-то родительские ошибки. К младшему особая нежность - это последний ребенок. А что делать со средним – непонятно. Вот мне и надо было определить свое место. К счастью, родители уделяли много внимания нашему воспитанию. И обучению – после школы они с нами занимались.
- Как они время находили? Ведь они постоянно работали...
- Они были перегружены сверх всех разумных пределов. Но у них было громадное преимущество: оба трудились дома. Отец писал, а мать работала, да и сейчас продолжает работать как его редактор, издатель, помощник... Но они могли уделить нам час-два – не надо было тратить время на дорогу и прочее. Мы приходили из школы без четверти три, а в 3.30 у нас начинался часовой урок с отцом.
- Что он вам преподавал?
- В первую очередь то, что было его специальностью, – математику. Арифметика, алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, немного химии, астрономия. Потом – история России, всемирная история. Эти уроки проходили, с одной стороны, совершенно неформально, но с другой – он был человеком пунктуальным и того же требовал от нас. Мы никогда не опаздывали. Уроки были крайне интересными. У него был большой талант педагога, и он умел преподавать так, что час протекал как одна минута.
- А что вы изучали с мамой?
- Русский язык и литературу. Это было особенно важно в условиях нашей вермонтской изоляции, когда мы оказались оторваны от русских вообще. Не так, как, например, в Нью-Йорке, где большая русская община, что очень “утепляет” жизнь. Мы изучали литературу, учили наизусть стихи – и золотой век, и серебряный... Кстати, язык учили по советским учебникам – никакой особой пропаганды в них не было, так что 3-й, 4-й, 5-й класс мы прошли по ним, но при целенаправленной поддержке матери.
- Когда и почему началось дирижирование?
- Когда я начал заниматься на рояле, то одновременно открывал для себя оркестровый репертуар. Сначала только через записи. Позже – увлеченно читая и играя партитуры. Лет с 12-13 я хотел приобщиться к этой литературе, к удивительному оперному и оркестровому миру, но еще не знал, как это сделать. В Лондоне решил, что займусь дирижированием, а когда, вернувшись, попал в Кертис как пианист, то понял, что, учась в школе, где есть первоклассная программа по дирижированию, должен этим воспользоваться.
- У вас феноменальный жест, простой и в то же время очень выразительный, понятный, певучий, элегантный. Кто вас так хорошо научил?
- Отто Вернер-Мюллер, один из лучших в мире педагогов дирижирования. В течение многих лет он был главой дирижерской кафедры в Джульярде и Кертис-институте. Ему уже за 80, и он недавно ушел из Джульярда, но Кертис не оставил. Это настоящий хранитель великой дирижерской школы – с традиционными, в лучшем смысле этого слова, представлениями о том, что такое дирижер. Он учил, что дирижер должен помогать оркестрантам делать свое дело. То есть в первую очередь не мешать. Таких, как он, больше нет. Кто-то сказал: дирижер – защитник интересов композитора. Я готов подписаться под этими словами. Если композитор жив, он сам может сказать: это не так. Но чаще всего его уже нет, и именно дирижер должен донести до людей то, что автор вложил в свою музыку.
- Вы только что выпустили компакт-диск с записями фортепианных сочинений Брамса. Мне кажется, этот композитор вам как-то особенно близок.
- Я его боготворю. Он, как и Бетховен, – это самые дорогие мне композиторы – совмещает в себе мощь интеллекта и душу, любовь к человеку, удивительное тепло. Я нахожу в нем полное воплощение всего того, что ищу в своей жизни и на своем творческом пути, и даже больше.
- Сколько времени приходится проводить за роялем?
- Самое лучшее состояние для музыканта – это когда ты в форме. Если потерял – вернуть ее ужасно трудно. Тогда приходится заниматься по пять-шесть-семь часов в день.
- Вы и сами преподаете. Как это началось?
- Сначала меня просили кого-то послушать, потом – частные уроки, и уже несколько лет я преподаю в Институте Кертиса, что для меня большая честь и радость, потому что там учатся лучшие студенты со всего мира. При этом я чувствую огромную ответственность. Мне самому так повезло с педагогами! Если за всю жизнь у вас будет один прекрасный педагог – это уже счастье, а у меня были Вернер-Мюллер, Серкин, Гарри Графман, в Лондоне – великая Мария Курчо, ученица Шнабеля; к сожалению, в марте она умерла. Я должен передать ученикам то, что я от них получил, и в той степени, в какой я могу, – со всеми своими изъянами или, может быть, добавками...
- Ваша жена – американка. Каково ей растить троих детей при гастролирующем муже, да еще с фамилией Солженицын?
- Далеко не каждая девушка могла бы согласиться на жизнь с музыкантом – со всей его занятостью, гастролями и бурными эмоциями, которые присущи людям искусства. Правда, в последнем случае она меня быстро ставит на место. Ну и, конечно, русская культура, все достояние нашей семьи – она знала, насколько это важно для всех нас и для будущих детей; мы с ней много говорили о том, готова ли она это воспринять и передать. Я уже не говорю о том “багаже”, который сопровождает фамилию Солженицын. Кэролин преклонялась перед творчеством Александра Исаевича, у них были очень трогательные, нежные отношения, и теперь, когда его уже нет, она помогает мне нести эту ответственность имени, а нашим детям сохранять эту память и эту культуру. Я ей очень признателен.
- Как сложилась жизнь у ваших братьев?
- Они учились и в Штатах, и в Англии, жили и работали в разных странах. И разными путями оба вернулись в Россию, в Москву, думаю – прочно. Оба в консалтинге, но в разных отраслях. Степан – специалист по градостроительству и архитектуре и теперь уже по электроэнергии. Он хорошо знает западную практику и применяет все ценное, что в ней есть. Ермолай – специалист по Китаю, помогает большим компаниям в их международных планах: где строить заводы, как оптимизировать свою деятельность.
- Как вы относитесь к разбросу в оценках творчества Солженицына?
- Они и не должны сходиться. Что касается моей собственной читательской оценки, то одни произведения мне близки, другие кажутся менее удачными. Но, я думаю, будущие мнения о некоторых его книгах разойдутся с сегодняшними. По-моему, "Красное колесо" – шедевр и в художественном смысле, и в историческом, и в смысле новых форм в литературе. Но эта книга пока недооценена. А "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор", "Архипелаг ГУЛАГ" – здесь, по-моему, разногласий нет и, наверное, не будет...
- Что вы думаете об экранизации произведений отца?
- Лучше, конечно, прочесть книгу, но если это невозможно, то экранизация может иметь огромное влияние на такую массовую аудиторию, какой книги в наше время уже не достигают. Экранизация романа "В круге первом" имела колоссальный успех. Половина страны десять вечеров подряд сидела у телевизоров и знакомилась – многие впервые – с миром сталинских лагерей, "шарашки", с солженицынским словом. Экранизация – очень мощное оружие.
- Часто ли удается собираться всей семьей?
- Если учесть, насколько далеко мы живем друг от друга, то можно сказать, что часто, но не так часто, как хотелось бы. Мы стараемся собираться на главные праздники – Пасха, Рождество, – которые всегда отмечали вместе, и иногда на семейные праздники, как, например, недавно, когда маме исполнилось 70 лет. Это был тихий юбилей – прошел только год после смерти отца, но мы все съехались, и я чувствую, как с каждым годом все более ценной становится наша с братьями связь, эта "безусловная", если буквально перевести с английского - любовь...
- Каков сегодня в вашей семье язык общения?
- С родителями и друг с другом мы всегда говорили только по-русски. В школе – по-английски, даже между собой, но дома был русский. Так и в моей семье – при полной поддержке Кэролин, которая знает русский. Дети с нами и между собой говорят только по-русски. У них есть еще и то преимущество, которого не было у нас, – они ездят в Россию. А мы были от нее отрезаны.