– Регимантас, в одном из литовских СМИ прочла, что вы, подобно некоторым сыгранным вами героям, готовы идти на баррикады за справедливость в стране. Что вас угнетает в сегодняшней Литве?
– Как всегда – необустроенность, экономические недостатки. Пенсии срезали, а для стариков это ощутимо. Я и раньше-то не мог на пенсию прожить. Правда, я позволяю себе чуть больше, например иметь квартиру из пяти комнат. Это, наверное, нехорошо. Две трети моей пенсии уходит только на коммунальные услуги! Но иногда же еще и покушать хочется, я уж не говорю об остальном. В общем всякие материальные вопросы. Думал, уйду на пенсию, буду на печке лежать, книжки читать – а вот не получается, надо ехать в «Балтийский дом» в Питер, играть.
– Что стало лучше после того, как Литва вошла в Евросоюз?
– Свобода есть. Раньше было как в одном анекдоте: на необитаемом острове очутились два немца и одна немка, два француза и одна француженка, двое русских и одна русская, два литовца и одна литовка. Французы договорились: «Я буду муж – ты будешь любовник». Немцы составили график: «С пяти до шести – она с тобой, а с шести до семи – со мной». Русские – уже не помню, кажется, один в нее влюбился, а за другого она вышла замуж. А литовцы… бегают по острову и ищут телефон, чтобы позвонить в Москву узнать, как им быть!
– Вы неоднократно говорили, что играете без прежнего интереса…
– Я посмотрю, когда вам стукнет 80 лет, какой у вас будет интерес к журналистике. Вы будете так же приходить задавать вопросы Йозасу (при интервью присутствовал Йозас Будрайтис. – Прим. авт.) или мне?
– Но изначально наверняка не только новизна стимулировала ваш интерес?
– Не знаю. Театром можно заниматься, пока ты не ставишь под вопрос свою профессию. Ты ее любишь – и все. Я любил. А сейчас с годами начинаешь оглядываться назад: прожил жизнь – и что? Ну, может быть, на пленке что-то останется. Но будущим поколениям наши картины уже будут неинтересны. Они будут к ним относиться, как сейчас относятся к немому кино. Как к экспонатам.
– Но, про тех, кто работает всю жизнь на заводе или в магазине, вообще никто не вспомнит. Это в принципе судьба человека любой профессии.
– Если бы я выбрал работу плотника или столяра, я бы не имел иллюзий, что меня будут вспоминать. Может, на заводе на доске почета какое-то время повисишь, но умрешь, и все. Рабочие амбиций не имеют таких, какие имеют художники и тем более актеры.
– А у вас были амбиции?
– Конечно, иначе я не был бы актером. Мы все хотели чего-то достичь, что-то сделать, сыграть. Быть признанными, что ли…
– В недавнем интервью вы говорили, что произведение Чехова «Скучная история» – словно бы про вас. А вы разделяете прозвучавшую в нем мысль, что театр – лишь развлечение?
– Нет, не разделяю. Хотя, может, сейчас так и есть. Для меня театр всегда был чем-то большим, чем просто развлечение. Театр должен духовно влиять на людей. Я не разделяю мнения, что он может изменить мир (как его изменишь?), но повлиять на человека, чтобы он стал более образованным, культурным членом общества, можно. Чтоб он осознал, что не только его эгоистические права имеют место. Что он живет в обществе и должен принимать правила игры. И нельзя сделать так: мне захотелось – и я пошел у Будрайтиса, когда он отвернулся, в кармане пошарил и вытащил сторублевку. Я не говорю о других проявлениях бескультурия – мордобитии, убийствах и так далее. Я считал, что театр помогает человеку быть человеком.
– Вы говорили, вам не нравится, что театр становится режиссерским.
– Еще Немирович-Данченко сказал, по-моему, что режиссер должен «умереть» в актере. Раньше мы исповедовали актерский театр. Но все меняется, и сейчас театр – сфера творчества режиссера. Актер только определенный знак в полотне, которое создает режиссер. Раньше именно актер был проводником между зрителями и автором. Сейчас этого не хватает. Или зритель стал таким умным, таким понимающим, что ему нужны какие-то определенные знаки, которые он считывал бы по ходу спектакля... Конечно, зритель уже не тот, которому надо на пальцах все объяснять. Но ведь душа – это не дважды два четыре. И какие автор в своих персонажах закодировал проявления человеческой души, можно только через душу актера передать. А не через вещи.
– Может, это вынужденная мера? Недавно на репетиции «Чайки» слышала, как Вайткус говорил молодым актерам: «Что вы сами ничего не играете, почему мне приходится вам каждый шаг объяснять?» Что актеры новых поколений уже на многое не способны?
– Все может быть. Я не знаю. Эта тенденция в театре мне не нравится, я люблю другое. Как Шарль Азнавур поет в одной песне: «Дайте мне прожектор, дайте мне возвышение, чтобы я был виден зрителю, – и будет театр». Вот такой театр я люблю.
– Может, прожектор вам дать и вы как режиссер создадите тот театр, который хотите?
– Я никогда не стремился быть режиссером. Это другая профессия. Я для нее не гожусь.
– Почему?
– Я так ощущаю. Я прожил 73 года и уже в чем-то познал себя. В чем основная разница между режиссером и актером? Режиссер – это генерал, который ведет войско, диктует свою волю. А актер, наоборот, должен отдаваться. Это женская профессия. Он должен отдаваться автору, роли, режиссеру... Он должен всегда оставаться немножко невзрослым. Дай ему любую вещицу, и он сделает что хотите – замок, паровоз, космический корабль – хоть из вот этой кружки. Надо верить. Надо быть наивным как ребенок. Если ты потерял эту способность – надо уходить из театра. Но кушать хочется.
– В «Чайке» вы играете впервые?
– Да.
– Как так получилось? Чехов в Литве не популярен?
– Нет, почему? Он в Литве ставится. И «Вишневый сад» шел, и «Три сестры». Я сам играл в «Дяде Ване» Серебрякова. Но это было давно. Чехов популярен во всем мире. Но он очень загадочен. Его раскрыть и преподнести зрителю не так просто, возникает много очень вопросов.
– Например?
– Мне непонятен Дорн. С первого взгляда кажется – все ясно, все понятно. Доктор, трезво смотрит на жизнь. И тем не менее для меня он загадка.
– И что в нем такого странного?
– Все странно. Почему он так себя ведет, чем он живет, чего хочет? Элементарные вопросы, которые задаешь себе в каждой роли. Но я пока не нахожу ответа. Могу придумать что-то умозрительно, но, чтоб я ощутил этот образ, еще не могу сказать. Он еще не мой.
– А есть роли, которые вы сыграли, но не сыграли так, как хотелось бы?
– Почти все.
– Переживаете?
– Конечно. Особенно в кино, где уже ничего не изменишь.
– Такие роли не восстают «призраками» в памяти?
– Нет, человек имеет хорошее свойство забывать. Конечно, они осадок дают, недовольство собой, своей профессией. До разочарования, до истерики: «Все, бросаю театр, ухожу!» Бывает. Но чтобы эти «призраки» преследовали – не могу сказать.
– Какая роль из сыгранных вами – любимая?
– Франц. Его я играл 40 лет назад, когда пришел в Вильнюсский театр. Режиссер ставил пьесу Жан-Поля Сартра «Затворники Альтоны»...
– Что это за персонаж?
– Если коротко, это бывший немецкий солдат. Война, Гитлер… А он воспитывался в духе гуманизма, высоких идей. И попал на Восточный фронт, сам, наверное, убивал партизан, попал в военную мясорубку. И когда Германия проиграла, он вернулся домой и не мог с этим смириться. Он заточил себя добровольно на чердаке дома своего отца. Никуда не выходил, не хотел видеть, что Германия восстанавливается, что жизнь продолжается. Ему еду приносила сестра. И он разговаривал с крабами (а крабы – это в его фантазии жители ХХХ века, когда людей уже не будет). Записывал свои речи на магнитофонной пленке, в поисках оправдания Германии и всего, что он сделал. Потому что иначе получалось, что вся его жизнь пошла насмарку.
Очень интересная пьеса. Эта роль у меня была самая любимая. Больше таких не было. Это даже опасно, когда ты с ролью так сживаешься, так входишь в нее: потом выходить трудно. Это имеет обоюдное воздействие: роль влияет на тебя, ты на роль… Иногда она тебя так поглощает, что это может плохо кончиться. У меня доходило до спазма кровеносных сосудов.
– Вы уже не один месяц живете в Петербурге, работая над премьерой. Как вам атмосфера нашего города? Чего не хватает?
– Всего хватает. Нас с Йозасом очень хорошо принимают. А в город у нас не остается времени ходить. Работаем с утра до вечера. Надо же текст учить. С годами он не держится в голове. Сегодня выучил – завтра не помнишь ничего.
