Как с сожалением отметил Г.Ефремов в интервью DELFI, на это есть не одна причина, в частности, говорит он, ему так и не удалось устроить гастроли театра в российских столицах.
«Мне кажется, Россия и в отношении профессиональных русских театров за рубежом проявляет имперское высокомерие, брюзгливое равнодушие. Если вспомнить еще о чиновничьем крючкотворстве, без которого и в Европе гроша не выпросишь, – просто отчаяние иной раз берет», - отмечает Ефремов.
Он также рассказал о сомнениях, когда шел на работу в театр и о слухах, связанных со стилем работы его нынешнего руководителя Йонаса Вайткуса. «Господи, чего я только ни наслушался, пока гадал: идти в театр или побояться. Самым слабым предостережением о маэстро было слово «пират», - делится воспоминаниями Ефремов.
Он также с сожалением отмечает, что обществом утрачены ориентиры – и не только культурные.
«Но культура по сути своей – соломинка, ничего не стоит ее переломить и смять. Искусство – если оно искусство – сигнализирует о болезни и трубит о ее проявлениях, признаках, а больной, массовый зритель, пеняет на зеркало: все в нем кривое и мутное», - говорит поэт и переводчик.
- Уважаемый Георгий, помнится, когда мы говорили с вами в прошлый раз, а это было два года назад, у вас были большие планы относительно Русского театра… Вы даже сказали: «Я всю жизнь благоговел перед театром, опасливо приближался к нему, ходил кругами, и вдруг меня поманили внутрь»…
Я не справился с тем объeмом и форматом задач, которые сам перед собой поставил или сумел осознать. Те репертуарные предложения, которыми я желал поразить руководство, так и остались грезами. Я имею в виду драматургию или «большую» прозу Марюса Ивашкявичюса (полную версию «Мадагаскара» или исценировку романа «Зелeные», например), повесть Феликса Розинера «Лиловый дым», «Обещание на рассвете» Ромэна Гари, поэтические представления (скажем, по мотивам «Баллад Кукутиса», по стихам русских поэтов и сочинителей песен) и т.д. Однажды мне позвонил Ицхокас Мерас и без обиняков сообщил, что мечтает стать одним из наших авторов. Даже прислал инсценировку (скорее даже киносценарий) романа «На чeм держится мир». Это, верю, что только пока, не нашло дороги на нашу сцену.
По долгу службы я прочитал за эти 2 года несколько сотен пьес. Поначалу каждая вторая казалась мне шедевром, потом эта восторженность притупилась, но 5-7 достойных текстов я в этом потоке отметил. Опять же – заразить этим главного и штатных режиссeров не удалось. И это естественно: у каждого свое представление об идеале, свои приоритеты и планы на будущее. Слава Богу, режиссерам и артистам есть из чего выбирать. Я расспрашивал коллег-завлитов из самых разных театров Литвы и России, много ли пьес поставлено режиссёрами с «их подачи», – оказалось, что в лучшем случае 1-2 за пять лет. Я столько не проработал, так что удивляться нечему.
Мне так и не удалось устроить гастроли нашего театра в российских столицах. Российская театральная критика не стала чаще и глубже писать о нас, Русская драма Литвы не попала в фокус пристального профессионального внимания. Во всяком случае, я надеялся на большее. И продолжаю надеяться, и буду делать всё, что в моих силах, и не думаю, что уход с должности может чему-то важному помешать.
Мне кажется, Россия и в отношении профессиональных русских театров за рубежом проявляет имперское высокомерие, брюзгливое равнодушие. Если вспомнить еще о чиновничьем крючкотворстве, без которого и в Европе гроша не выпросишь, – просто отчаяние иной раз берет. Вот это отчаяние, помноженное на личные обстоятельства, и стало причиной моей отставки. Но должен сказать, что не все беспросветно. Вышла книга о Русском драматическом театре. С моей помощью завязаны кое-какие творческие отношения с другими русскими труппами. Надеюсь, я не принес вреда любимому театру.
- Расскажите, пожалуйста, о вашей незаурядной пьесе «Сомнение о Войшелке» и о ее пути на сцену. Вас ведь на эту работу вдохновил Альгимантас Бучис?..
Потом Вайткус спросил меня «Ну и где ваша пьеса?». Я ответил, что, мол, осталось только взяться и… Через месяц вопрос повторился, потом еще и еще. В конце концов, наш Главный просто отправил меня в творческую ссылку с напутствием: «Даю две недели, и чтобы без пьесы я вас в театре не видел». Пришлось вплотную засесть за рукопись, и – как ни странно – спустя две недели текст был более или менее сделан.
Надо сказать, что за последние годы мой друг и любимый автор Альгимантас Бучис выпустил в свет три серьёзнейших тома исследований по истории литовской культуры. Значительную часть этих томов составило изучение и прославление литовских православных святых – Войшелка, Довмонта и Харитины. Я сжал, сгустил эти книги в один 300-страничный сборник, который в моем переводе на русский вышел в этом году под названием «История при свете письменности». Так что в определенном смысле дописывать пьесу мне было легче именно сейчас. Я многое за эти годы узнал и даже, надеюсь, понял.
Работа над этим текстом не завершена. Да и, наверное, никогда не будет завершена. Но о какой-то степени готовности и цельности говорить, я думаю, можно. Коллектив театра выслушал пьесу в выразительном чтении Александра Агаркова. По ходу этого прослушивания иногда раздавались недоуменные возгласы и вздохи. Дело в том, что я, по совету и настоянию историка Эдвардаса Гудавичюса, вернул героям и местностям их славянские имена. Так вообще-то положено поступать с историческими персонажами: ведь мы называем королеву английскую Елизаветой (не Элизабет), папу римского Иоанном-Павлом (не Джованни-Паоло) и т.д. Да и сами литовцы говорят о Германии – Vokietija (не Deutschland).
Но литовские личные имена и топонимы навязчиво пишутся и звучат калькой с оригинала. Я пошел против этой дурной традиции и в моём тексте действуют не Миндаугас, Вайшвилкас и Даумантас, а Миндовг, Войшелк и Довмонт. И действие вершится в Новоградке (Новогрудке), Кернове и на Свинтороговом поле.
История православного государя-монаха, строителя первого литовского монастыря, мстителя и праведника, воина и мыслителя, подлинного местного Гамлета, – великолепна и фантастична сама по себе. И в ней наглядно и веско проявляется то, о чем надо помнить и напоминать постоянно: мы родня, мы братья в гораздо большей степени, чем принято и привычно думать. В моей пьесе убитый Миндовг обращается к сыну:
…Давно уже смешались наши крови,
И речи, и ручьи переплелись.
От этого смешенья – только благо,
Но кровь – недолговечный матерьял,
А речь людская – и того обманней...
Мы оба странники, святитель Войшелк,
И труден путь, и силы иссякают,
И вера слабнет, и слова молчат...
Но пересказывать пьесу я тут не буду. Верю, что она будет сыграна Русским театром.
- А как сам Вайткус отнесся к «готовому продукту»? Каково было ваше первое и последующие впечатления о Вожатом?
Я очень рассчитываю, что мое общение, сотрудничество с театром будет продолжено и развито таким вот образом. Но даже если нет… Мое представление о Театре как о некоем святилище за эти годы не только не полиняло, – напротив, я теперь ещё восторженнее и трепетнее отношусь ко всем участникам и помощникам, пособникам чудодейства. В Русском театре дышит истинно творческая, напряженная, плотная и чистая атмосфера. Там работают, а некоторые – без всяких скидок и экивоков – живут, подвижники. Иногда их облик не слишком похож на ангельский, но они и не ангелы. Они – служители театра.
От уборщицы до директора они каждодневно пашут, засучив рукава, – и у нас возникает возможность встречи с тем и с теми, о ком иногда мы и помыслить боялись. Во многом все это – заслуга Йонаса Вайткуса.
Господи, чего я только ни наслушался, пока гадал: идти в театр или побояться. Самым слабым предостережением о маэстро было слово «пират». А мне предлагалось проявлять в общении с ним крайнюю осторожность. Говорю для тех, кто способен мне верить: все это ложь и глупость. Вайткус – сдержанный, сосредоточенный на труде и творчестве человек, невероятно работоспособный, вдумчивый и по необходимости строгий. Говорить о его профессиональных свойствах я не возьмусь, знаю только, что его взгляд на мир – сложен, глубок и плодотворен, спектакли его многомерны и ярки. Я стал взрослее и, надеюсь, умнее, побыв эти два годы невдалеке от него.
Он – замечательный педагог, которому чрезвычайно помогает изощренное чувство юмора. Помню, как на одном из общих собраний он спокойно, без какого-либо актерства прочитал нам длинный и замысловатый донос на себя, сопроводив эту акцию словами: «Я, конечно, в курсе, кто это сочинил. Но все-таки давайте работать, а не упражняться в злословии…» Эффект от подобного чтения был неоценимый.
- Расскажите, пожалуйста, о новом переводе «Короля Лира», который попал к вам в руки и который, даст бог, прозвучит со сцены Русского театра… А заодно и о книге о Русском театре, в которой не забыт и Роман Виктюк, который, правда, на фото очень уж юный…
По словам переводчика, потребность в этой работе назрела давно, поскольку лучшее из прежних переложений (работы Бориса Пастернака) по ряду историко-социальных причин было не полным и не вполне соответствовало интонации оригинала. Проще говоря, не все было дозволено Шекспиру при товарище Сталине, Теперь ему, это я о Шекспире, можно гораздо больше.
А работа над книгой о театре замечательна хотя бы уже тем, что от ее начала до выхода тиража прошло ровно 2 месяца. За основу мной было приняты качество и редкость изобразительного материала. Чем выразительнее был снимок – тем непреложнее было его право на место в книге.
Потому там Виктюк такой невероятно юный, да и не только он. Но ведь это правда – он был такой, именно из этого юноши, не из какого другого вырос великий постановщик. И Валентин Киреев, и Лариса Попова – были такими. И во многом остались такими же. Я в этом уверен.
- Вы констатируете, что встреча Русского театра и российского зрителя, театра и российского критика так и не состоялась… Почему, как вам кажется?
Сейчас важно, что обществом утрачены ориентиры – и не только культурные. Но культура по сути своей – соломинка, ничего не стоит ее переломить и смять. Искусство – если оно искусство – сигнализирует о болезни и трубит о ее проявлениях, признаках, а больной (массовый зритель) пеняет на зеркало: все в нем кривое и мутное. Иное дело дети, и на наших детских спектаклях перышку негде упасть…
Серьёзный, умный театр говорит с залом не о пустяках. А зритель часто просит, требует: «Урежьте марш!». Не по адресу.
Если по правде: а России кто-нибудь вообще интересен и дорог, кроме потребителей газа и имперской химеры? Тем более, если речь о тех, кто поет и дышит не по указке? Мне кажется, вся проблема в том, чтобы отыскать себя в себе, не жить по чужому плоскому шаблону.
Русский театр равно принадлежит нам – Вильнюсу, русской культуре, Литве и всему окрестному миру. И он не порочит своего доброго имени и таланта. Я счастлив, что – пусть на короткое время – оказался причастен его судьбе.
- Спасибо за беседу.
