– Хороший вопрос, но этот вопрос скорее к студенту или к начинающему актеру. Я же человек менее впечатлительный и, ночуя в театре, редко выхожу из своей гостевой комнаты. Поэтому слышать что-то примечательное у меня не получается.
Но иногда я включаю видеотрансляцию и наблюдаю, как рабочие сцены снимают декорации, меняют обстановку. А самый интересный момент – опускание занавеса: вот задвигается сфера, где только что на наших глазах существовал другой мир.
- Театр Моссовета в этом отношении особенно интересен, ведь еще недавно другой мир существовал и в этих гримерках, и в коридорах, когда здесь «обитали» Раневская, Плятт, Марков, Мордвинов, Марецкая…
– Их «влияние», как ни странно, чувствуется. Особенно когда проходишь мимо портретов. Так сложилось, что я никогда не видел спектаклей с участием этих великих артистов. Но их роли в кино помню отлично, поскольку в те времена Россия была страной выдающихся театральных личностей – это воспоминание возвращает меня к тем годам, когда я был молодым и все было прекрасно. Невольно начинаю улыбаться, глядя на Фаину Раневскую или на Георгия Жженова. Словом, это хороший театр, сильный, со своей аурой.
- А есть ощущение, что теперь и вы стали в ряд маститых артистов?
– Нет, поскольку у меня никогда не было такого стремления. Я не причисляю себя к звездам…
– Почему?
– Быть звездой страшно ответственно. У меня в жизни было много ситуаций, связанных с ответственностью, и я терпеть не могу этого чувства.
Звездная жизнь – это что-то страшное. Я не завидую никому из нынешних звезд. Столько труда, столько пиара, столько разных тусовок, столько «проектов»… К тому же, приходится против своей воли ходить туда, куда скажет продюсер, иначе «рейтинг упадет». А я думать о рейтинге не хочу, поэтому и звездам не завидую, но завидую самому себе, что мне не приходится этим заниматься.
– Между тем вас в тот звездный мир пытаются вовлечь?
– Нет.
– Трудно поверить. В прошлом году, например, вышел на экраны фильм Лунгина «Дирижер». И у вас там главная роль. Неужели не звали на пресс-показы, на разного рода светские мероприятия?
– Звали, но я уклонялся. Недавно в «Мастерской Фоменко» ко мне подошел мальчик в фойе: «Неужели это вы? И вас не хватают за руку? Не просят автографов?» Он был удивлен, поскольку недавно вместе с мамой посмотрел «Дирижера».
– Нет, хотя я понимаю ваш вопрос: сегодня здесь действительно много литовцев. Но общаться со своими земляками некогда. Я с детства привык ходить один и не люблю навязываться, тем более что они занятые люди. Зачем же я буду создавать им проблемы, отнимать время? Ведь когда я создам ему проблему, то тем самым создам проблему и себе. Люблю тишину и спокойствие.
– Возможно поэтому Някрошюс нашел в вас своего артиста: на публике он тоже сдержанный, немногословный человек. Создается впечатление, что он и на репетициях не особо делится своими замыслами с артистами…
– Это очень интересный режиссер: он ставит нас в некие рамки, в которых мы должны существовать, но при этом всегда оставляет интригу – ты сам должен гадать: зачем это? И вот, бывает, в какой-нибудь мизансцене мы ходим-ходим изо дня в день. Сознание притупляется. Возникает непонимание. В таком случае я переключаю скорость и говорю себе: «Потерпи, Владас. Это рабочий процесс. Мы ходили четыре часа, впереди еще четыре, но постепенно все утрясется, появятся смыслы».
Так что на репетиционный процесс я смотрю весьма прагматично. Ты занят работой, тебя сюда пригласили работодатели, и ты должен трудиться вне зависимости от того, понимаешь замысел спектакля или нет.
Някрошюс до последнего момента не знает, о чем он ставит спектакль. И в этом он принципиально отличается от Кончаловского. Андрей Сергеевич все о спектакле знает наперед и обобщать умеет. Он каждую ситуацию может до мелочей разобрать.
– А с кем вам работать комфортнее – с Някрошюсом или с Кончаловским?
– Это абсолютно разные люди. Их сравнивать нельзя. Каждый из них выплескивает себя на 100%. Но с первого взгляда кажется, будто Някрошюс рассказывает о себе только 1%, а Андрей Сергеевич – 60%. И вроде бы Андрей Сергеевич с открытым сердцем идет в театр, всегда красиво говорит, шутит, подбадривает, но вдруг ловишь себя на мысли, что его замысел гораздо глубже и сложнее, чем выглядит на словах. Он такой интриган: красиво общается, но тянет в свой особый мир, разгадать который непросто.
Чем отличается Кончаловский от Някрошюса? Андрей Сергеевич строго следует за жанром, поэтому для него столь важен ритм спектакля. А Някрошюс – он аритмичный, он ритма постоянного не любит и хочет, чтобы каждый актер играл по-своему – не под кого не подстраиваясь и не думая об общей картине. Задача сложная. И без хорошего режиссера тут можно скатиться в наигрыш.
Однажды Кончаловский сказал мне: «Секрет успеха таков: техника – это 80% и только 20% – душа». Как ни странно, но у Някрошюса, я думаю, ровно противоположный подход. А вообще трудно их сравнивать: если бы знал точный ответ, то получил бы Нобелевскую премию.
– Я знаю, вы продолжаете преподавать в Литовской консерватории…
– Да, да.
– Насколько важен для вас уровень подготовки абитуриентов. Например, вы говорите с ними о чтении?
– Говорим, интересуемся, но в последнее время это превратилось в болезненную процедуру, поскольку молодежь стала читать мало и здесь ощутимый пробел. Впрочем, говорим мы с ними не только о чтении. Например, стараемся узнать, кого из артистов они знают. Хотя и здесь картина довольно однообразная: хорошо знают голливудских звезд и тех, кто много работает в телевизионных шоу, а с громкими театральными именами России или Литвы дело обстоит много хуже.
– А когда вы поступали в консерваторию, все было, разумеется, по-другому?
– Да, уж советских артистов мы знали очень хорошо. Они были как небожители. Правда, при поступлении об этом у меня никто не спрашивал, да и попал я в консерваторию совершенно особым образом. Дело в том, что в шестнадцать лет я начал участвовать в самодеятельности. Но вдруг наш театр принял участие в фестивале, по окончании которого устраивался бал. И я танцевал с заведующей кафедрой: она много теплых слов сказала о спектакле и о моей роли. А поскольку поступать я хотел на историка, то к этим словам отнесся весьма легкомысленно: отметила и отметила. Но вдруг несколько недель спустя один мой приятель сказал, что консерватория проводит дополнительный набор: «Давай, ты попробуешь свои силы». К тому времени стало ясно, что на историческом факультете меня особо не ждут, да и мама очень боялась, что меня заберут в армию. Поэтому я решил попробовать свои силы в консерватории.
На вступительных экзаменах бесконечно улыбался. И на вопрос
экзаменаторов ответил: «Просто очень хочу вам понравиться». Они от души
рассмеялись.
От зажима и волнения держался чрезвычайно самоуверенно. Неплохо спел
народную песню, а этюды придумал на редкость драматичные: например, еду
на машине и сбиваю случайного прохожего. Или беру ружье – стреляю в
птичку, жарю на костре, а останки хороню. И я, помнится, показывал, как
копаю могилку, ставлю крестик. В общем, меня приняли…
Впрочем, до этого был еще один момент: я собирался поступать в оперную студию. Ходил на подкурсы, брал уроки у очень хорошего педагога, а, придя домой, кричал в подушку самые высокие ноты. Он говорил, что у меня хорошие шансы для поступления, и настал день, когда я должен был идти к проректору. Подошел к двери, схватился за ручку, но вдруг подумал: «А что если из оперной студии берут в армию?» И опустилась рука – пошел домой.
– Случай, переменивший судьбу...
– Да, одно мгновение. После этого я и поступил на актерский факультет в консерваторию.
– Такие моменты в вашей жизни часто случались?
– Наверное, они часто бывают в жизни каждого человека. Просто их не особенно замечаешь.
– Например, встреча с Некрошюсом. Она ведь могла не случиться, и ваша актерская судьба была бы совсем другой…
– Но встреча случилась, да. Впрочем, она случилась тогда, когда Эймунтас еще не был известным. Меня к тому времени публика знала гораздо лучше.
– Вы играли, кажется, в его дипломном спектакле «Вкус меда»?
– Да, и тогда ничто не предвещало, что Эймунтас получит мировую славу. Это была добротная, интересная постановка, ее хвалил Андрей Гончаров (Некрошюс учился на его курсе в Москве, и Гончаров приезжал на премьеру), но сказать, что режиссер станет общепризнанным гением, я бы тогда не решился. Точнее сказать, не мог этого предугадать.
Вообще, гениев у нас тогда не было. Считалось, что гении только в Москве. Кстати, поэтому нас, студентов, на каникулах посылали в Москву – в своеобразный творческий отпуск. И командировочные давали, чтобы мы билеты в театры могли купить.
– Был список, так сказать, обязательных театров, которые непременно следует посетить?
– Да, Таганка, Театр на Малой Бронной и, конечно, «Современник». Причем в
первый год мы не в один из них не попали и… отправились на хоккей,
который тоже никогда в жизни не видели. А когда вернулись в
консерваторию, разразился скандал: «Как вы могли не попасть?!» –
удивлялись педагоги. И хотя мы объясняли, что билетов в кассе не было,
все равно услышали, что являемся самыми плохими студентами за всю
историю академии.
– Да, хотя первого гения я все-таки увидел в Вильнюсе. Сергей Юрский приезжал к нам со своим моноспектаклем. И что творилось в маленьком зале Дома актера, я не могу вам передать! Каким-то чудом там уместился весь театральный Вильнюс – артисты, педагоги, режиссеры, и мы жадно его слушали. У него совершенно особая манера чтения, понять которую с первого раза мы не могли, ведь Юрский не просто «выразительно читал», а раскрывал автора и раскрывал себя. В его интонациях и жестах, в его игре проступали какие-то новые смыслы и становилось ясно – вот он, представитель той самой, великой актерской школы, о которой нам столько рассказывают. А поскольку постичь его мастерство казалось делом невероятным, мы иначе как гением Юрского не называли…
– Кстати, а теперь у вас как у артиста Театра Моссовета есть возможность подойти к Юрскому и рассказать о тех своих впечатлениях…
– Я хотел и даже одно время набрался смелости, чтобы это сделать, но потом подумал – зачем я буду тревожить человека: «Помните, вы приезжали к нам в Вильнюс?» Наверное, помнит. Но как-то нелепо с моей стороны…
– А вот вы часто используете слово «гений». Скажите, пожалуйста, в чем проявляется гениальность артиста?
– В талантливом человеке всегда есть нечто притягательное… И если притягательность раскидывает свои щупальца на всех и весь зрительный зал дышит вместе с артистом (как и произошло на спектакле Юрского), то это гениальность. Перед ним была сложная задача, ведь публика состояла преимущественно из профессионалов, а он захватил и их.
– Смотрите, как интересно получается: когда вы были литовским артистом, свежий воздух шел из Москвы, а теперь наоборот: как любят литовский театр в Москве – не мне вам рассказывать...
– Я рад, конечно. Дай бог, чтобы это не завтра прошло, а чуть позже. Нашелся литовский язык, который нужен Москве, нужен России.
- Някрошюс поставил много трагедий и когда их привозят в Москву, то билетов не достать. Но в то же время на российской сцене трагедии давно исчезли из репертуара. На ваш взгляд, нужен ли этот жанр сегодня?
– Очень нужен, просто никто не умеет с ним работать, поэтому и спектаклей нет. Не хотят возиться, боятся рисковать. Трагедии из чего происходят? Из мельчайших деталей, которые накапливаются от одной сцены к другой и делают с человеком то, что он становится абсолютно иным и непредсказуемым. То есть трагедия рождается от накопления эмоций, которые уже невозможно держать в себе.
А еще крайне важна «опознаваемость» ситуации: зритель должен сопоставлять себя с героями, которые живут на сцене, тогда и получается нужный контакт. Без этого трагедия немыслима. Но опыт с каждым годом уходит: современные актеры больше обучены наигрывать ситуацию, раскрывать произведение открытыми драматическими эмоциями – криком, например, или слащавой лирикой. Герой обнимает героиню под трогательную музыку – и у вас уже ком к горлу подступает. Но это, так сказать, «дешевый прием». Сегодня режиссеры не требуют от артистов нырнуть глубоко в себя. Потому что «у зрителя нет времени смотреть на эти душевные страдания».
– Вы себя чувствуете трагиком? Ведь один Отелло чего стоит.
– Я не могу этого утверждать, но пресса нажимает: трагик! Ну, пусть будет трагик.
– Ваше одиночество и трагедия персонажа взаимосвязаны напрямую?
– Хороший вопрос. Но прежде я об этом не думал и обобщить не смогу.
– А вообще вы часто смотрите на себя со стороны? Считается, что у российских актеров этот прием на первом месте…
– Нет, нечасто. Например, только в прошлом году я впервые сказал себе: «Слушай, Владас, ты ведь всю жизнь прожил глядя в землю. Когда ты, наконец, голову поднимешь?» И при этом я продолжал смотреть вниз. Такой у меня характер – с этим ничего не поделаешь. Даже если самые невероятные калейдоскопы крутятся у меня в голове, я буду смотреть себе под ноги.
