Слезы «волчьих детей»
Участь наших, не успевших в 41-м уйти от немецкой оккупации, была ужасной. Немцы, не сумевшие бежать от советских войск, испытали ее на себе в 45-м.
«ВОЛЧЬИ дети» — так прозвали немецких детей, родившихся в Кенигсберге (сегодня — г. Калининград) и после Великой Отечественной войны не уехавших вместе с другими немцами в Германию. Сегодня в Калининградской области из двухсот «волчьих детей» в живых осталось только восемь. 74-летняя Эльвира Зирока — одна из них.
— ВЫ МЕНЯ простите, но больше часа я не смогу говорить о своем прошлом, это слишком тяжело, — просит фрау Эльвира.
— Конечно, конечно, — отвечаю я, даже не подозревая, что спустя час сама буду просить у хозяйки прощения за то, что своим интересом к прошлому довела пожилую женщину до слез…
— Наша семья жила в трехкомнатной квартире в центре Кенигсберга, — начала свой рассказ Эльвира. — Когда квартиры и дома стали занимать русские офицеры, немцы уходили в разбомбленные помещения и подвалы. Я взяла с собой немного одежды и спрятала под платьем Библию, крест и мамину фотографию — эти вещи прошли со мной через все. Мама с тремя сестрами и братом уехали в литовскую деревню, а я, как старшая (в 1945 году мне было 15 лет), осталась следить за списками на выезд в Германию. Отец воевал, но недолго, у него открылась язва, врачи удалили ему полжелудка, и он находился в госпитале. Но о судьбе отца я узнала намного позже.
Послевоенные годы были страшными. Мы, дети, собирали по развалинам домов людей, погибших во время бомбежек или от голода, и хоронили их. В поисках еды ходили в Литву, лазали по кенигсбергским фортам и подземным ходам, потом собирались в одном подвале, где готовили «обед». В подвалах было тепло и сухо, но одолевали крысы. Из-за того что мусор из города не вывозился, их расплодилось безумное количество. Они не давали спать, забирались через рукава пальто и отгрызали мочки ушей.
«…Били, били… Потом насиловали»
К ЛЕТУ 1947 года несколько составов ушли в ГДР, и мы ждали своей очереди. Я привезла от мамы сало, взяла ее колечко и пошла на рынок, чтобы продать их и купить одежду в дорогу. Заработала 1200 рублей. И тут на рынке начали проверять документы. У меня был паспорт, но я оставила его дома. У всех задержанных отобрали деньги и вещи и закрыли в подвале. Мы просидели в нем два дня, пока не пришел молодой офицер, который возмутился: «А что здесь дети делают?» Мне было уже 16 лет, но выглядела я на 14. «Ты тоже уходи», — говорит он мне. А я: «Не уйду, пока мне деньги не вернут». — «Кто?» И тут как раз мимо такой мордастый офицер проходил, который у меня деньги отбирал. «Вот этот», — показываю на него. «Отдай ей деньги». — «Кому? Ей? А ну пошли», — говорит мне мордастый и ведет на улицу. Посадил в коляску мотоцикла, сам сел за руль и позвал с собой еще одного офицера. Вижу — уже выехали за город, спрашиваю: «Куда вы меня везете?» «Сейчас узнаешь», — говорят.
И я узнала… (Голос Эльвиры начинает срываться. — Авт.) Привязали они меня к березе, разорвали платье и начали со всей силы пинать сапогами… Били, били… Потом насиловали… Все было… Все… Я стояла, привязанная к березе, и истекала кровью (еле выговорив последнее слово, фрау Эльвира расплакалась, и несколько минут мы просидели в полном молчании. — Авт.).
День был очень жарким, и мое тело покрылось волдырями. Я была без сознания. Очнулась поздно вечером от того, что почувствовала: кто-то вытирает мне лицо. Открываю глаза — стоит корова и облизывает меня. Думаю: «Боже, я сошла с ума», закрываю глаза и боюсь их открыть. Вдруг слышу вдали женский голос: «Машка, ты чего там застряла? Иди сюда!» Корова повернулась в сторону женщины, промычала, но продолжала меня облизывать. Женщина подошла поближе: «Машка, ну чего ты?» — и тут увидела меня: «Господи, деточка, что с тобой?» Развязала она меня, дотащила до своего дома и три дня смазывала ожоги сметаной, поила парным молоком, кормила кашей. Потом довела до дороги и дала с собой три рубля.
«Сегодня ушел последний состав», — сказали нам
В 1949 ГОДУ подошла наша очередь на выезд. Из Литвы приехали мама с сестрами и братиком, мы все вместе сели в железнодорожный вагон и вот-вот должны были тронуться. И вдруг заметили, что одного соседского ребенка нет, другого… А это был предпоследний состав в Германию. «Эльвира, ты знаешь детишек, может, пойдешь их искать?» — спросили меня. И я пошла. Вместе с одной семейной бездетной парой мы ходили по подвалам. Информация о том, что мы их ищем, быстро распространилась среди беспризорников.
Собрали двести человек, привели к вокзалу, а там… пусто. «Сегодня ушел последний состав», — сказали нам. Как мы плакали! Две сотни детей остались без родных и знакомых. Нас потом так и прозвали — «волчьи дети».
Маму я увидела спустя 21 год, в 1970-м. Поехала в Германию вместе с мужем (муж у меня был русским). Мама обняла меня и заплакала: «Господи, Ты услышал мои молитвы!»
Тогда я бы не вернулась из Германии. Но в Союзе остались сын с дочерью. А потом, когда открыли границы, уже не хотела уезжать из родного города.
У меня часто спрашивают: «Почему ты не обижаешься на русских?» А почему я должна обижаться? Я твердо уверена: нет плохих народов, есть плохие люди. Одни русские меня убивали, другие спасали. Нельзя однозначно плохо или хорошо относиться ко всей нации. В той войне пострадали простые люди: и русские, и немцы, и англичане, и поляки, и литовцы. Всем было тяжело, все голодали, все теряли своих близких. Помню, как я с другими детьми вытаскивала тела немцев из огромной ямы около нынешнего кинотеатра «Победа» — там лежали и дохлые лошади, и мусор, стояла страшная вонь.
Один старый русский солдат смотрел, как мы голыми руками тащим трупы, а потом вынул из своего вещмешка разорванную палатку и отдал ее нам. Потом достал полбуханки хлеба и поделился с нами. Ну как я после этого могу не любить русских? Я видела больше добра, чем зла. Конечно, встречались и те, кто обзывал «фашисткой», но чего на них обижаться. Мне еще мама говорила: «Если в тебя бросают камень, обернись и дай кусок хлеба». И на тех своих мучителей я не обижаюсь. Обида — страшный грех, а я — человек верующий. Разве можно молиться Богу, если ты не умеешь прощать?