Приводим текст лекции, опубликованный на сайте партнеров ru.DELFI.lt, белорусского издания "Новая Еўропа". Ведущий - редактор интернет-журнала «Новая Европа», эксперт Центра европейских исследований Алексей Браточкин.
Алексей Браточкин: Добрый день, я представляю белорусский Центр европейских исследований и интернет-журнал «Новая Еўропа». Перед началом лекции хотелось бы сказать несколько слов о нашем проекте «Европейское кафе», которому уже исполнился год.
В прошлом, 2012 году мы начали организовывать в минских кафе лекции для всех желающих, посвященные тематике современного искусства, в том числе и в белорусском контексте. Проект сразу стал популярным, к нам приходило много людей. Мы освоили и много минских кафе: «Loft», «Кальянную» и, конечно, бар «Ў», где нам всегда рады и мы, конечно, всегда рады здесь что-то организовать. В этом году мы, с одной стороны, продолжаем старую тематику и, одновременно, решили поэкспериментировать и включить европейскую тематику в широком смысле в наш проект. Мы также решили приглашать людей из условной Европы. Мы тоже часть Европы, но, тем не менее, все-таки интересно приглашать людей из других стран, чтобы они рассказали о том, что интересно европейцам и как это соотносится с белорусскими проблемами.
Сегодня мы начинаем как раз цикл лекций, посвященных европейской проблематике. Начинаем с лекции уважаемой Расы Чепайтене, представляющей литовскую науку и литовское академическое сообщество. Наша лектор работает доцентом Вильнюсского университета, также она является старшим научным сотрудником в Институте истории Литвы. Она не первый раз посещает Беларусь, когда-то она также выступала здесь с очень интересной лекцией, посвященной теме советского культурного наследия.
Сегодняшняя лекция имеет такое интересное название – «Расколотая память Европы: возможен ли консенсус?». Раса решила рассказать о различных проблемах исторической памяти, которые характерны не только для всего европейского пространства, но в том числе и для нас.
Кроме того, я хочу представить еще команду «Европейского кафе»: Ольгу Шпарагу, Александра Адамянца, Татьяну Артимович, которая внесла гигантский вклад в прошлом году, Дарью Васюру и Егора Мороза. А сейчас хочу предоставить слово лектору и пригласить вас выслушать лекцию и поучаствовать в дискуссии после нее.
Раса Чепайтене: Спасибо, Алексей. Прежде всего, я тоже хочу поблагодарить организаторов этого интересного для меня опыта быть здесь и пообщаться с вами.
У меня очень странное чувство, которое впервые меня посетило, когда мы были в Одессе позапрошлым летом. Там тоже был семинар, на котором говорили о Холокосте, других страшных вещах, геноциде, зверствах, тоталитаризме и так далее, а вечером или рано утром мы ходили на пляж, лежали на солнце, и этот контраст был очень своеобразным. Что-то подобное я ощущаю теперь, потому что мы также будем затрагивать тут эти страшные жуткие темы, но я вижу молодые лица, красивые, юные, цветущие, и тоже диссонанс получается между содержанием и формой, или обстановкой.
Я хочу начать свой рассказ тоже с недавнего личного впечатления. Когда мы с коллегами по конференции сидели ночью в аэропорту Ашхабада, среди нас были люди из Азербайджана, были люди из Грузии, были мы, литовцы. Мы сидели, беседовали, и одна азербайджанка начала рассказывать о том, что она родом из Еревана и ее отец, который уже пожилой человек, настолько живет прошлым, что каждый день у него все приготовлено для того, чтобы сесть в самолет, вернуться в Ереван и там умереть. И когда женщина об этом рассказывала, она начала плакать. И я поняла, что этот конфликт между армянами и азербайджанцами – это, действительно, очень больно, это очень больная тема для азербайджанцев, для армян (у меня есть близкая подруга из Армении, и я знаю ту же историю, но уже с другой стороны). Когда во время этого разговора я подняла тему об армянском геноциде 1915 года, та же женщина, которая только что плакала, спросила: «Какой геноцид?» И я понимаю, что даже на этом примере мы можем видеть, насколько расколота память, когда люди видят и чувствуют свою боль, но не видят и не признают чужой боли.
Я думаю, этот пример нам показывает, что расколотая память и то, о чем я говорила, «наша боль», «их боль», даже не боль, а непонятно что, признание этой боли лежит в глубине проблем, с которыми связаны совершенно другие вещи – экономические, политические и так далее, если говорить об идее Европы. Хотя я привела пример, который указывает уже на вопрос границы Европы, где же она кончается – это Закавказье или, может быть, граница проходит где-то посредине наших сердец?
В моей лекции я попытаюсь осветить некоторые темы и дебаты, которые существуют, например, в Евросоюзе, в интеллектуальных кругах историков (я являюсь историком, как вы уже знаете, и занимаюсь проблематикой памяти, в том числе). Особое внимание я хочу обратить на те болезненные моменты, которые не позволяют решить проблему расколотости памяти Европы. Моя лекция будет составлена из нескольких подтем. Прежде всего, хочется указать на то, что проблему расколотой памяти Европы необходимо рассматривать в контексте нынешнего расширения Евросоюза, потому что Евросоюз является прежде всего экономическим проектом, а не каким-то культурным проектом, но об этом мы тоже поговорим. И, конечно же, очевидно, что евроинтеграция как процесс была лишь откликом на глобализацию.
Наверное, в этом и кроется проблема: иногда попытка создать общую память Европы, найти какие-то общие пласты европейского наследия, сконструировать общую европейскую идентичность – все это выглядит как-то искусственно, и даже иногда можно думать, что эти попытки обречены на провал, но это тоже дискуссионный вопрос. Очевидно, что создание этого большого семейства «старых» и «новых» народов Европы как раз является откликом на процессы, которые проявляются во всем мире, когда появляются все более масштабные единицы, которые могли бы действовать самостоятельно на международном уровне. И эти единицы уже давно перешли границы отдельных национальных государств.
Национальные государства, особенно такие маленькие как Литва и даже такие большие как Беларусь, в глобальном мире не могут играть самостоятельно. И поэтому очевидно, что создание Европой Евросоюза как раз и было реакцией на это. Но при создании Евросоюза и новой европейской идеи, конечно же, мы сталкиваемся с проблемой того, что может объединить и что объединяет европейцев. Как мы знаем, европейский проект начался на Западе, и он тоже был реакцией не только на глобализацию, но и на другие, внешние и внутренние европейские проблемы послевоенного периода.
Но окончание холодной войны, развал Советского Союза в 1991 году, появление новых национальных государств, этот «парад национализмов» как раз способствовал открытию целого континента, того, что называется Центральной и Восточной Европой, хотя некоторые аналитики думают и считают, что это искусственный концепт, что нет такой вещи как Центральная и Восточная Европа. Но очевидно, что мы можем применить и другое, более конкретное выражение – посткоммунистические или постсоциалистические страны. Но тоже надо иметь в виду, что каждый случай, несмотря на все эти общие черты, уникален и регионы отличаются своей спецификой, и в этом контексте балтийские страны тоже имеют свою специфику, даже двойную специфику.
Прежде всего, речь идет о том, что в Советском Союзе три страны Балтии выделялись тем, что они имели опыт межвоенного периода (1918–1940) в качестве опыта независимости и собственной государственности. Эти 22 года независимой экзистенции позволили им создать собственную национальную идентичность – и довольно крепкую идентичность. Эта идентичность обусловила как раз специфику стран Балтии, когда они были присоединены к СССР. В советском контексте эти республики, конечно же, считались «малым Западом». Это проявлялось в разных отраслях. Например, в том, что русские или другие могли приезжать к нам на курорты, слышать наш акцент, который им казался забавным, может быть, немножко экзотичным. Они могли купить там какие-то товары, может быть, одежду, которой не было у них. Но это все позволяло нам, прибалтам, чувствовать себя в немножко привилегированном положении. Мы были рады такой иллюзорной, позитивной идентификации, что мы, дескать, «маленький Запад», маленькая Европа.
И я думаю, что в этом кроются частично и наши теперешние проблемы: когда мы вступили в Евросоюз в 2004 году, мы ощутили себя в совершенно ином контексте. Мы уже не были «маленьким Западом», мы уже были Востоком, или вообще мы теперь плетемся где-то в конце (хотя это зависит от разных рейтингов и от конкретных отраслей) евросоюзной статистики, обгоняя лишь Румынию и Болгарию. Вот такое нынешнее положение вещей нам, бывшим на особом положении в Советском Союзе, очень не нравится. Я думаю, что именно в этом кроется наша фрустрация, теперешняя фрустрация. Но эта наша специфика, специфика балтийских стран, которые, как я уже говорила, выделялись и в советском контексте, и в постсоветском контексте. В контексте Евросоюза мы выделяемся тем, что у нас есть именно опыт пребывания в Советском Союзе, а не в социализме, как у других стран соцлагеря, у которых несколько другая специфика. Но несмотря на эти нюансы есть вещи, которые объединяют нас со странами бывшего соцлагеря, и, как об этом немало пишут современные аналитики, при развале Берлинской стены, при развале Советского Союза, при этих всех разных трансформациях, которым подверглись все новосозданные страны, проблема была в том, что Запад вдруг открыл пространство, в котором он вообще мало что понимал.
Я могу говорить об этом, опираясь на собственный опыт. Даже в 1996 году, когда я приезжала стажироваться в Брюссель, меня там познакомили с человеком, сказали, что я из Литвы и этот человек ответил – «да, я знаю, у них там война», наверное, он нас перепутал с Косово или с каким-то другим регионом. То есть для них это все пространство было местом ubi leones, как отмечалось на средневековых картах Восточной Европы, где, дескать, свободно ходят львы, медведи, это дикие места, нарратив, который существовал на Западе по отношению к Восточной Европе со средних веков. Наверное, вы знаете, что даже город Вильнюс, например, в немецких источниках или на картах обозначен как Вильда. Это не какая-то грамматическая ошибка - слово «Вильда» означает «дикий».
Так вот это открытие Центрально-Восточной Европы со стороны Западной Европы действительно было чем-то своеобразным, тем более что на этом пространстве происходили очень интенсивные процессы нациотворения или воссоздания, как в нашем случае, национальных государств. Национальные проекты, которые для нас казались очень важными, для западных людей казались довольно странной затеей. И я помню, возвращаясь к тому периоду, что когда я жила в Брюсселе, у меня брал интервью один бельгийский политолог, который писал работу о наших «поющих революциях». Когда я его спросила, почему он выбрал такую тему, он сказал, что для него как западного человека удивительно то, что в наши дни еще есть люди, способные умирать за родину. Он имел в виду вильнюсские события самого начала 1991 года, 13 января, когда советские танки уничтожили несколько гражданских лиц, и этот сюжет впоследствии вошел в нашу национальную мифологию.
Есть своеобразная нестыковка между понятиями того, что же является Востоком, что же является Западом Европы, тем более, если вспомнить идею того, что уже со времен Освальда Шпенглера обозначалось как кризис Европы, как закат Европы, закат европейкой культуры. В этом контексте открытие новой еще, непознанной Центральной и Восточной Европы могло выглядеть для некоторых западных интеллектуалов своеобразной панацеей для решения западных проблем. Потому что эти «восточные европейцы», которые пережили такие страшные вещи как тоталитарные режимы, геноцид, ссылки и так далее, считались более мудрыми, боле духовными, и предполагалось, что они могут помочь Западу тоже оставаться таким.
Но оказалось, что это не совсем так, что прежде всего восточные европейцы использовали новое, открывшееся пространство Западной Европы и изменения в геополитике как возможность для нелегальной эмиграции, а потом уже, будучи в составе Евросоюза, и легальной эмиграции в западные страны. Все эти социополитические, экономические аспекты как контекст, конечно, очень важны для нашей темы.
Теперь я хочу перейти уже ближе к моей основной теме расколотой памяти Европы. Почему же она расколота? Надо помнить, что под Европой, когда раньше описывалась ее история или говорилось о каких-то европейских делах, имелась в виду, конечно же, Западная Европа. И лишь это являлось европейским стандартом, но послевоенная Европа свою миссию видела, прежде всего, в том, чтобы создать долгосрочный и стабильный мир, чтобы избежать новых военных конфликтов. И это ей удалось. Этот проект, основной проект создания мирного сожительства, сообщества и стал фундаментом будущего Евросоюза.
Но, как мы знаем теперь, на данный момент из 27 государств Евросоюза 17 имеют опыт диктатуры того или иного толка. Получается, что Европа как раз является полем «травматизированной памяти» и сообществом «травматизированных» людей. Источники и причины этих травм были разными, но оказалось, что за послевоенный период некоторые травмы высвечивались, о них стали громко говорить (я имею ввиду травму Холокоста), а некоторые другие травмы умалчивались, о них просто никто не говорил, это считалось неприличным, неполиткорректным. Я имею в виду, например, сюжет, который недавно стал актуальным – преступлениия советских войск на территории восточной Пруссии, массовые изнасилования женщин и так далее.
Таким образом, для Запада, для которого основным фундаментом общей европейской памяти стала память о Холокосте, наши беды, наши проблемы казались не всегда понятными. Поэтому пришлось искать медиаторов, посредников, людей, которые рассказали бы западным людям на им понятном языке о том, что же происходило в этой части Европы, я имею в виду память о ГУЛАГе. Получается, что расколотая память Европы включает в себя два основных нарратива, хотя, конечно же, их намного больше: память о Холокосте и память о ГУЛАГе. Несмотря на те страшные преступления, которые совершали и один, и другой тоталитарные режимы в середине ХХ века, эти две памяти были не только разными, но они и не могли быть совмещены. Не могла быть найдена какая-то общая платформа.
Тем самым выявилась своеобразная асимметрия между памятью Холокоста, которая уже за послевоенный период была очень развита (прежде всего в Германии, а за ней и в других свободных странах появляется педагогика Холокоста, происходит музеификация, мемориализация), и вдруг только через последствия распада Советского Союза открывается другая память, память ГУЛАГа, которая прежде всего проявилась на национальном уровне и приобрела национальные черты. Например, у нас это нарратив депортаций, когда было открыто то, что людей вывозили в Сибирь, без суда и следствия, и это было массово. У нас в начале 1990-х случился настоящий бум, целый издательский бум мемуаров бывших ссыльных, которые действительно произвели ошеломляющее впечатление. В начале независимости родственники просто приезжали в Сибирь, находили могилы своих близких и выкапывали останки, привозили на родину и там перезахоранивали. Еще одни пример – у нас очень популярна такая акция, ориентированная прежде всего на молодежь, которая называется «Миссия Сибирь». Каждый год, начиная с 2006 года, проводится конкурс (поскольку есть масса желающих – молодые люди, студенты, школьники, которые хотят участвовать в этой акции), выбирается группа, и они с людьми, которые знают, куда и как поехать, уезжают в Сибирь, находят могилы, ухаживают за могилами ссыльных. Иногда они встречают литовцев, которые так и остались в Сибири, и на них это действительно производит очень большое впечатление.
Здесь как раз я перехожу к проблеме того, как травмы, которые были испытаны этими людьми, были потом подхвачены уже новым официальным идеологическим нарративом, который, по крайней мере в Литве, сложился довольно гармонично и бесконфликтно. Я также хочу затронуть аспект, который, как мне кажется, как раз объединяет ваше и наше общество и на который, на мой взгляд, еще мало обратили внимания – долгосрочные последствия травм. Это самое главное. Я имею в виду, что некоторые габитусы, отношения к жизни, отношения к миру, переносятся даже невербальным путем от родителей к их детям и внукам. Я могу объяснить это на конкретном примере: у меня есть близкий друг, у которого отец был ссыльным, депортированным. И только зная его хорошо, я теперь начинаю понимать, почему он ведет себя таким образом – никогда не показывает эмоций, даже если это хорошие эмоции, потому что показывать эмоции опасно. Он также избегает любых контактов с властями, это проявление недоверия к государственным органам, в любой области, минимальные контакты происходят только тогда, когда это уже неизбежно.
Иногда эти бессознательные, подсознательные переносимые последствия травмы, те стратегии, которые выработаны когда-то, когда они были актуальными (потому что люди в Сибири должны были как-то выжить, и они не показывали эмоций, даже если их там пытали и над ними издевались, для них это было защитой), были переданы детям и внукам. Но теперь это уже как бы не актуально, но это остается и это мешает людям жить сейчас. Вот я думаю, что, по крайней мере, у нас об этом уже есть своеобразный нарратив, я уже упоминала, что это началось с мемуаров ссыльных, бывших политзаключенных. У нас сняты документальные фильмы, создаются музейные экспозиции, пишутся научные труды по психологии таких травм, но я не знаю, насколько этот пласт травмы сталинских репрессий, депортаций присущ и проанализирован в белорусском обществе. Только могу себе представить, насколько это важно и насколько это имеет страшную взрывную силу.
Чем может отличаться «западный» человек от «восточного»? Увидев на улице лежащего человека (речь идет о послевоенном периоде), западный человек пытается подойти, помочь, выяснить, в чем дело. Восточный человек просто уходит, потому что лучше не иметь никакого отношения – мало ли что, можешь сам попасть туда, куда не надо попадать. Я говорю о том, что на нашем пространстве остается отпечаток (может быть, неосознанный) «культуры насилия», который пересекает всю нашу ментальность.
Могу привести и другой личный пример. Была такая ситуация, когда мы участвовали в акции протеста по защите одного объекта культурного наследия, у меня как у специалиста брали интервью очень многие наши телевизионные компании. Вечером это все появилось в новостях, репортаж на несколько секунд или минуту. И на следующий день мне звонит мама и говорит – «почему ты туда лезла?». То есть реакцией была не гордость за то, что дочь попала на телевидение, а как раз наоборот. Я думаю, что это тоже идет оттуда, из прежних времен: не вмешиваться, не влезать ни в какие общественные дела. Но на этих примерах я хочу показать, что речь идет о том, как искажено наше понятие гражданственности, наше поведение как участников гражданского общества. Если самая лучшая стратегия – не вмешиваться, не влезать в какие-то дела, то как вообще мы можем себя проявить как личности, как граждане своей страны, как патриоты своей родины?
И, кстати, иногда, беседуя с белорусами, я замечаю (хотя, может, и ошибаюсь) своеобразные черты стратегии «партизанства». Вы знаете о том, что вы были «партизанской республикой». Это партизанство иногда проявляет себя как делание гадостей исподтишка, а не прямой выход на конфронтацию. Я могу ошибаться, но я думаю, это тоже так сложилось у вас из-за вашего исторического опыта.
Возвращаясь к теме расколотой памяти Европы… Я уже пыталась очертить основные ее моменты и говорила о том, что в данном случае важно для консенсуса и вообще для понимания, для знания об одной и другой памяти, памяти Холокоста и памяти ГУЛАГа. На Западе не знают наших страданий и мук, а мы не знаем или игнорируем историю Холокоста. Не знаю, насколько это развито или не развито как сюжет в Беларуси.
В Литве этот вопрос поднимается прежде всего в академических кругах, потому что эта тема для нас очень болезненна, вы наверное это знаете. А в народе все еще остается популярной концепция о «двух геноцидах»: мол, во время первой советской оккупации, в 1940–1941 годах во властных органах, которые как раз занимались репрессиями, было очень много людей еврейского происхождения. И то, что началось с приходом немцев, было якобы местью за сталинские репрессии, которые проводились руками евреев. Вот такая примитивная концепция, которая была тщательно исследована историками, была поголовно просчитана в списках членов НКВД, МГБ национальная составляющая их работников. Выяснился очень интересный феномен, который помог объяснить появление этой концепции о «двух геноцидах» тем, что, оказывается, в межвоенной Литве еврейское нацменьшинство было самым большим, 7% от всего населения, но они жили довольно замкнуто, они минимально общались с литовским обществом, которое в это время было в основном христианским обществом. Еврейская молодежь мало могла проявить себя в карьере, войти в органы государственного управления из-за особенностей авторитарного режима президента Антанаса Сметоны, и только с приходом Советов они получили эту возможность. И таким образом у людей создалось впечатление, что вдруг откуда-то появилось очень много евреев, и все они поддерживают советскую власть. Это не было истиной, но такое впечатление сложилось именно потому, что некоторые евреи, наконец, нашли возможность появиться. Хотя очень много зажиточных евреев были также депортированы и пострадали.
Этот сюжет был очень тщательно исследован историками, и он помог объяснить феномен Холокоста в Литве, потому что действительно этот факт убийства евреев ошеломляет, ведь до того как раз Литва считалась хорошим местом для жизни еврейской общины, в отличие от других регионов, где были погромы и ущемления гражданских прав. Действительно надо было объяснить феномен 1941 года – откуда вдруг такая ненависть?
Но, конечно же, этот сюжет для современных литовцев тоже является камнем преткновения, особенно для нашего поколения, для более молодого поколения, когда вроде как происходит попытка обвинить весь коллектив, всех нас, что вот вы все там расстреливали евреев, – это тоже вызывает своеобразный шок. Таким образом, проблема Холокоста у нас тоже очень щепетильна, несмотря на то, что, как я уже упомянула, то, что могли сделать со своей стороны профессиональные историки, они в основном сделали: реконструкция фактов, реконструкция обстоятельств, в том числе в сотрудничестве с другими историками, еврейскими историками или представителями литовской диаспоры. Но этот сюжет действительно своеобразный, и мне кажется, что при попытке объяснить одной и другой части Европы память вот этой другой части могут помочь люди, которые становятся своеобразными медиаторами, посредниками. Я имею в виду таких историков, как Тимати Снайдера, написавшего «Bloodlands: Europe Between Hitler and Stalin», журналистку Энн Эпплбаум, написавшую книгу о ГУЛАГе, и других, которые как раз будучи американцами рассказывают историю ГУЛАГа. То, что сделал Тимоти Снайдер, очень важно, потому что он как раз показал, в каком контексте и при каких очень сложных и очень неоднородных обстоятельствах жертва может стать палачом или наоборот. Его подход противоречит очень примитивному черно-белому восприятию реальности, которая присуща любой идеологии, в рамках которой кто-то либо только жертва, либо только палач, либо только хорошее, либо только плохое. Все аспекты, показанные в книге Тимоти Снайдера «Кровавые земли», способствуют более контекстуальному пониманию процессов и событий, которые происходили на территориях, которые, кстати, по карте, совпадают с территорией Речи Посполитой, с нашими территориями.
Именно эта зона стала зоной столкновения двух самых страшных тоталитарных режимов. Это нас приводит к другой проблеме, которая тоже очень болезненно воспринимается, – к вопросу о том, является ли советский коммунизм равным нацизму или это что-то совершенно другое. Особенно эти дискуссии разгораются во время празднования 8 или 9 мая. Эта дата тоже показательна – для одних это 8-е, для других это 9-е, споры о том, когда был День Победы. Память расколота даже по датам. Чем для Центральной и Восточной Европы была победа над нацизмом – освобождением или новым порабощением, как это вообще воспринимают? Если Советы победили нацистов, то стали ли они автоматически белыми и пушистыми? Вы, наверное, помните случай с переносом сталинского бронзового воина в Таллине, который вызвал очень яростную реакцию России?
Также это нас приводит к другой важной теме. Вы, наверное, прекрасно знаете, что отрицание Холокоста в большинстве европейских стран является криминализированной деятельностью. Мы можем поднять вопрос – а может быть и отрицание советских преступлений, сталинских репрессий тоже надо криминализировать? Или нет? Например, в Литве запрещена советская символика, также как на Западе нацистская. Я думаю, в этом отношении иногда могут быть разные перегибы, разные манипуляции: был случай, когда на лондонской Олимпиаде один литовец, болельщик нашей баскетбольной сборной, просто поднял руку, и это было интерпретировано как нацистский жест, британцы к этому очень серьезно относятся. Его затаскали по судам, дали какие-то совершенно неадекватные штрафы, хотя судя по контексту эту конкретную ситуацию как-то трудно было связать с нацизмом.
Другой случай тоже вызвал большую дискуссию у нас, в Литве. Один наш историк в своей статье использовал фразу «якобы 6 миллионов убитых евреев», то есть выразил сомнение в цифре, а не в самом факте Холокоста, но этого хватило, чтобы был поднят большой скандал, в результате чего он потерял работу. Кстати у нас пытались коллеги-историки дискутировать по этому поводу, одни его защищали, другие нет. Очевидно, что иногда криминализация отрицания исторических преступлений становится инструментом для манипуляций, для расправы с инакомыслящими.
Далее, если говорить о других аспектах расколотой памяти, сразу же приходит в голову тема иерархии жертв – это мы страдали, а то, что случилось с другими, или даже то, что делали наши предки с другими людьми, это не важно. Это приводит к теме, каковы критерии страданий, можно ли вообще иерархизировать такие вещи? Мы знаем, что Холокост является самым важным событием европейской истории, но, например, такой сюжет как изгнание или переселение европейцев, которое массово происходило после Второй мировой войны (немцы изгонялись из земель, которые отдавались Польше, и так далее) – он какое место занимает? Калининградская область остается милитаризированной зоной, не знаю, приходилось ли вам там быть. Два года тому назад на меня это произвело страшное впечатление. Когда ты заходишь в руины какой-нибудь кирхи, которых там полно, а там сидят местные товарищи и пьют водку, или там есть даже такой промысел, что люди раскапывают старые немецкие могилы, разыскивая золотые коронки зубов, и они вот этим промышляют. И это все в каком-то совершенно странном состоянии самой этой земли, которая, кажется, как после войны осталась в неком виде опустошения, так там все и сохранилось. Эти люди, которые там сейчас проживают, появившиеся после войны, у них, наверное, чувство «временного пребывания» так и осталось.
Если вспомнить этот сюжет об изгнании, переселении, были случаи в немецкой историографии, когда профессионалы-историки пытались заговорить об этом, вынести на обсуждение именно эти травмы, массовое изнасилование женщин, изгнание и так далее, и это было воспринято негативно, потому что это чуть ли не посчитали за конкуренцию сюжету Холокоста. Еще один важный сюжет, который тоже не всеми признается, – вопрос армянского геноцида и вопрос о границах Европы, о том, где заканчивается Европа. Мы помним историю Турции и Евросоюза. По сей день Турция так и не стала частью Евросоюза, хотя уже некоторым критериям соответствует, но остался вопрос ислама. С другой стороны, те реформы, которые в межвоенное время начал Мустафа Кемаль Ататюрк, как раз вели к вестернизации Турции, сближали ее с остальной Европой. Мы знаем, что армянский геноцид был признан лишь несколькими европейскими государствами, лишь несколькими американскими штатами. А вопрос о криминализации отрицания армянского геноцида тоже еще решается.
Еще очень важная тема, хотя она не совсем актуализирована, но напрямую касается европейской памяти, – колониальное прошлое Европы. Мне кажется, это очень важно, я имею в виду разные аспекты колониализма, не только то, какую наживу и какое богатство крупные европейские державы собрали за счет своих колоний где-то в Африке и Азии, но также важно знать о том, что есть прямые примеры геноцида, которые проводились по отношению к африканским народам, например, геноцид народа гереро или геноцид в бельгийском Конго. Если поискать, то в интернете можно найти фотографии рабов, часто молодых людей или даже детей, которым были отрезаны кисти рук: их так наказывали за то, что они не хотели работать на плантациях в нечеловеческих условиях. Интересно, что это происходило еще в конце ХІХ века и это как раз позволило начать дискурс о правах человека в Европе и, в частности, в Бельгии, потому что владение Конго тогда было личным владением короля Леопольда II. Мне кажется очень показательным, что можно провести иногда даже прямую связь этого сюжета с тем, что делали нацисты, что делали Советы и что, на философском уровне, поднимает вопрос о самой сущности человеческой личности, ее фундаментального достоинства.
Постколониальный дискурс, который начался с исследований литературы, художественных текстов, все больше и больше переносится на исторические и политологические исследования, захватывая и постсоветское пространство. Есть очень интересная статья американского антрополога Дейвида Чиони Мура, который как раз ставит вопрос, можно ли приравнять «постколониальное» к «постсоветскому». Статья очень полемическая, на нее много кто ссылается, и в данном случае интересно, насколько эта тема актуальна для наших обществ. Я имею в виду даже такую новую концепцию, которую предложили уже российские интеллектуалы, прежде всего Александр Эткинд, – идею внутренней колонизации. Речь идет о том, что происходило в России, начиная с эпохи Ивана Грозного, когда не какие-то заморские колонии осваивались, а само общество колонизировалось, с людьми, собственными подданными обращались таким образом, как если бы это была колония.
В этом широком контексте Холокост тоже начинает занимать «странное» место, потому что если мы говорим, что это самое страшное, что происходило, то получается что это чисто евроцентристский нарратив. Это происходило в Европе, и получается, что мы «отрицаем» те преступления, которые происходили в Африке, в Камбодже, в других местах мира, которые были сотворены руками людей, веривших в ту или иную идеологию. Так же, как мы обсуждаем последствия колонизации, мы можем сегодня обсудить и проблему миграции: как люди из бывших колониальных владений приезжали и по сей день приезжают в европейские метрополии. Как к ним относятся, как с ними обращаются? Например, в Брюсселе мы можем видеть, что водители трамваев – в основном марокканцы. Как и другие чернорабочие. А в супермаркетах Москвы в основном сидят выходцы из Средней Азии... Не является ли это тоже своеобразной формой расизма сегодня?
Заканчивая свои замечания, я хочу сказать, что с одной стороны то, что происходило в Европе за последние 50 лет после окончания Второй мировой войны, можно назвать историей успеха. Как я уже упоминала, Европа по сей день смогла сохранить мир. Может быть, мы этого не ценим, потому что мы к этому привыкли, но это очень-очень ценно, нужно иметь это в виду. Также Европа сумела создать общество благополучия, прежде всего экономического благополучия. Конечно же, теперь оно подвергается всяким экономическим кризисам, но все-таки не случайно же новые европейские страны смотрели на Запад именно как на землю обетованную, с экономической точки зрения, на рай консюмеризма. И как можно объединить расколотую память, как те люди, которые имели совершенно разный опыт, совершенно разное отношение к жизни, к человеческому достоинству, как они вообще могут найти общий язык, будучи в Евросоюзе или не будучи в нем, и что такое вообще Европа?
Эти вопросы остаются открытыми, но, несмотря на то что, как думают специалисты, любая память будет национальной, все-таки нужно пытаться создать и транснациональную память. То есть такую память, которая основана не только на каких-то общих сюжетах, которая опирается не только лишь на нарративы героев, тех, кто победил, на «хорошие» примеры, но и на «плохие» примеры. Мы не можем отправить эти «плохие» примеры как бы под ковер, в мусор, а как раз наоборот – мы должны принять свое собственное прошлое и прошлое наших соседей, признавая и коллективную вину нашей этнической группы, делая все это с большим чувством ответственности. То, с чего я начала лекцию, история об армянах и азербайджанцах – это очень болезненная тема, я не знаю, насколько вообще ее можно решить, но я думаю, что в этом и в других случаях нужно приходить к диалогу, признавая не только свою боль, но и боль, трагедию и драму другого. Потому что мы все люди и все имеем право на уважение и собственное достоинство. Спасибо.
А. Б.: Я позволю себе небольшой комментарий, буквально две минуты, чтобы дать всем возможность высказаться. Вспоминая нашу собственную историю, можно сказать, что в Беларуси мы видим интересный случай – здесь два нарратива, память о Холокосте и память о ГУЛАГе, встречаются.
Я считаю, что в определенной степени эти памяти как бы блокированы у нас, но блокированы различными спо
