Москва – город ничтожества. На ее заставе написано: оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда.
Пошлость и глупость обеих наших столиц равны, хотя и различны, и так как я притязаю на беспристрастие, то скажу, что, если бы мне дали выбирать между обеими, я выбрал бы Тригорское, – почти как Арлекин, который на вопрос, что он предпочитает: быть колесованным или повешенным? – ответил: я предпочитаю молочный суп.
Никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri, более склонен к умозрению, нежели к деятельности.
Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену, возьмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону.
У нас нет слова для выражения понятия безропотной покорности, хотя это душевное состояние чрезвычайно свойственно русским. Слово столбняк, пожалуй, передает его с наибольшей точностью.
Солдатка просит, чтоб ее сына записали в мои крестьяне, а его-де записали в выблядки, а она-де родила его только 13 месяцев по отдаче мужа в рекруты, так каков же он выблядок? Я буду хлопотать за честь оскорбленной вдовы.
Дело в том, что я человек средней руки и ничего не имею против того, чтобы прибавлять жиру и быть счастливым. Первое легче, чем второе.
Истинное воображение требует гениального знания.
Мы все ленивы и нелюбопытны.
Перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоноосова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии – ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Что в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-богу, его гений думал по-татарски – а русской грамоты не знал за недосугом. У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь.
Кабы я не был ленив, да не был женат, да не был очень добр, да умел бы читать и писать, то я бы каждую неделю писал бы обозрение литературное – да лих терпения нет, злости нет, времени нет, охоты нет.
Я совершенно не умею писать ради денег. А жизнь в Петербурге ужасающе дорога.
Дело в том, что чисто литературной газеты у нас быть не может, должно принять в союзницы или Моду, или Политику.
Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то литература не может не согреться и чего-нибудь да не произвести.
Назовем альманах "Арион" или "Орион"; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточкам привязаться не к чему.
Отказаться от риска – значит отказаться от творчества.
Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе, насыпи с обеих сторон – ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, – зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами.
Альфиери изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком.
Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими.
Нет у меня вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде – все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.
Каретник мой плут; взял с меня за починку 500 руб., а в один месяц карета моя хоть брось. Это мне наука: не иметь дела с полуталантами.
Свинство уже давно меня ни в ком не удивляет.
Страсть к игре – самая сильная из страстей.
Вместо того, чтобы писать 7-ю главу "Онегина", я проигрываю в штос четвертую: не забавно.
Ломбард закрыт, и я на мели.
Любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен).
Меня лет десять сряду хвалили бог весть за что, а разругали за "Годунова" и "Полтаву". У нас критика, конечно, ниже даже и публики, не только самой литературы. Сердиться на нее можно, но доверять ей в чем бы то ни было – непростительная слабость.
Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера.
Дмитриев, думая критиковать Жуковского, дал ему прездравый совет. Жуковский, говорил он, в своей деревне заставляет старух себе ноги гладить и рассказывать сказки и потом перекладывает их в стихи. Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским.
Жаль мне, что слово вольнолюбивый, оно прямо русское, и верно почтенный А. С. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем.
Вы, бабы, не понимаете счастья независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: "Вчера на балу госпожа такая-то была решительно красивее всех и была одета лучше всех".
Взять жену без состояния – я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок – я не в состоянии.
Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Главное – это глаза, зубы, ручки и ножки.
Первая любовь всегда является делом чувствительности: чем она глупее, тем больше оставляет чудесных воспоминаний. Вторая, видите ли,– дело чувственности. Параллель можно было бы провести гораздо дальше. Но у меня на это совершенно нет времени.(Замечу в скобках, Натали - это моя сто тринадцатая любовь.)
Холостяку досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились.
Как могли подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое.
Обязанность моей жены – подчиняться тому, что я себе позволю.
Эгоизм может быть отвратительным, но он не смешон, ибо отменно благоразумен.
Я, как видите, добр, бесхитростен, но сердце мое чувствительно. Дуэли мне уже недостаточно.
Своего портрета у меня нет – да и на кой черт иметь его.
Нет ничего более мудрого, как сидеть у себя в деревне и поливать капусту. Старая истина, которую я ежедневно применяю к себе, посреди своей светской и суматошной жизни.
Желудок просвещенного человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность.
Все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был.
Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа.
Все идет по-прежнему; шампанское, слава богу, здорово – актрисы также, – то пьется, а те е... – аминь, аминь. Так и должно.
На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и богом прошу, чтоб мне отставку не давали.
Не хочу быть шутом, ниже у Господа Бога.
Что касается духовенства, оно вне общества, оно еще носит бороду. Оно не хочет быть народом. Точно у евнухов – у него одна только страсть к власти. Потому его боятся. И, я знаю, некто, несмотря на все свое упорство, согнулся перед ним в трудных обстоятельствах – что в свое время меня взбесило.
Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам, к счастью, но не следовало этого говорить.
Читайте Шекспира – это мой постоянный припев...
У Жуковского понос поэтический хотя и прекратился, однако ж он все еще поддрискивает гекзаметрами.
Каково время? Пугачев сделался добрым исправным плательщиком оброка, Емелька Пугачев оброчный мой мужик! Денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего и не остается у меня за пазухой, а все идет на расплату.
Деньгами нечего шутить; деньги вещь важная.
Некто Вибий Серен, по доносу своего сына, был присужден римским сенатом к заточению на безводном острове, Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, коему дарована жизнь, не должно лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого! – чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности.
С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к комфорту; большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов.
Если и есть в России европеец, то это – наше правительство.
Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство.
Вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за нее слово перед теми, кто может донести ее голос до царского престола. То, что выбор ее пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, надежд и помощи.
Надеюсь, что поведение мое не подало правительству повода быть мною недовольным.
Нет ничего безвкуснее долготерпения и самоотверженности.
Вкус состоит в чувстве соразмерности и сообразности.
Не советую брату идти в статскую службу, к которой он так же неспособен, как и к военной, но у него по крайней мере жопа здоровая, и на седле он всё-таки далее уедет, чем на стуле в канцелярии.
Главное то, что я не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма.
Чья проза лучшая в нашей литературе? Карамзина. Это еще похвала не большая.
Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему. Стихи – дело другое. Впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей позначительнее, чем обыкновенно водится.
Стихов, ради бога, стихов! Душа просит.
Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких.
Внимание женщин – почти единственная цель наших усилий.
Поцелуй себя в пупок, если сможешь.