– Да. Правда, тут требуется уточнение – я получил одну маску и один цветочек, который, видимо, символизировал зрительское признание. А без признания, конечно, не бывает и масок. Это все очень взаимосвязано.
– Это достойный подарок к юбилею?
– Да уж, в этом году к тому же все так совпало – и мое 65-летие, и 45-летие службы в театре, думаю, что награды в первую очередь связаны с этим. Хотя, возможно, и моя заслуга в этом есть. Мне роль Генри Честерфилда дорога, над ней я работал трудно. У пьесы Франсуазы Саган есть два варианта, два разных перевода, один из них мне показался более глубоким, другой же более эффектный, его и предпочел режиссер Э.Мурашов.
– Как создавался образ человека, которого в преклонные годы посетила большая страсть?
– Тяжело. У меня к тому же, наверное, характер трудный, с каждым режиссером я пытаюсь отстаивать свои какие-то творческие принципы. Были у нас с Эдуардом Васильевичем творческие, я бы даже сказал мировоззренческие конфликты, доходило и до крика, и до хрипа, но результат достигнут, и я думаю, это главное. В любом случае, я всегда стараюсь слушать режиссера, ведь это он ставит спектакль, хотя я могу быть не согласен с чем-то до сих пор. И хотя спектакль прекрасно принимает зритель и аплодирует стоя, другое дело, но мне кажется, что это могло быть еще как-то, но, возможно, мне это только кажется... Эдуард Васильевич набирается режиссерского опыта, ставит интересно, хотя я считаю, что режиссер – это отдельная профессия.
Кстати, у Франсуазы Саган эта пьеса называется «Когда лошадь теряет сознание», хотя в другом переводе – она звучит как «Загнанная лошадь», и это второе название мне совершенно не нравится. Лошадь именно теряет сознание… Генри Честерфилд теряет сознание от страсти, понимая, что, возможно, это в последний раз, вот это для меня главное – эта вспышка света на горизонте жизни. У меня эта пьеса, кстати, в столе пролежала 12 лет, я еще мечтал когда-то со своими студентами ставить ее, и тоже мечтал о роли Генри, но много лет назад. Мне она очень близка, потому что я и сам что-то похожее пережил в жизни.
– Верно ли утверждение, что не только актер создает роль, но и роль создает актера?
– Если повезет, то бывает и так. Так у меня было лет 30 назад. На мое мировоззрение, самосознание, чувственный мой ряд сильно повлиял спектакль «Продавец дождя», который ставил у нас в театре Роман Григорьевич Виктюк. Я до сих пор считаю, что эта роль бесконечно сильно повлияла на меня. Я не могу, конечно, сказать, что я стал продавцом дождя (улыбается), но она оказала влияние на всю мою жизнь в целом, – как в той передаче – на «линию жизни». Но такое случается редко.
За все 45 лет моей творческой жизни я не встречал режиссера лучше, чем Роман Григорьевич. Мы с ним много работали. У нас в театре он был 4 года, потом приезжал на две постановки уже из Москвы, это были «Уроки музыки» Петрушевской и «Мастер и Маргарита» Булгакова. Это великолепный режиссер, и его влияние на меня трудно переоценить. О нем ходит много слухов, но это гениальный режиссер! А как он кричал на нас! Мы обижались жутко, но это был крик, который через пять минут забывался. Я с ним встретился в 1971 году, он ставил «Валентина и Валентину», я тогда уже в театре играл, и именно тогда, с самого начала, он для меня стал открытием. Этот пласт, что он заложил в нас за эти четыре года, остался на всю жизнь.
– Вы известный патриот вильнюсского театра, но не было ли у вас желания оставить Вильнюс и подобно чеховским сестрам загореться желанием «В Москву»?
– Сейчас мне ехать в Москву уже поздно, это точно. Карьера моя заканчивается, силы не те. А раньше у меня были предложения поехать туда, но все как-то не складывалось, да и жизнь моя была здесь – я всегда был очень востребован в нашем театре. Были сезоны, когда ставили по четыре премьеры, причем у меня это были, как правило, крупные роли. Кроме того, мне повезло с коллегами, я еще застал старую актерскую гвардию – Б.Красильникова, Н.Трусова, М.Миронайте. И работал с Някрошюсом в «Гамлете», хоть у меня там и эпизодическая роль, а играл я старого актера, но с этим спектаклем мы объездили всю Европу, были в Венесуэле, Бразилии, Аргентине, Гонконге...
А цели попасть в Москву у меня не было, здесь было слишком много интересной работы, чтобы все бросить и уехать. Конечно, иногда смотришь московские спектакли и думаешь – а ведь здесь мог играть я, но в целом я не жалею. Мне посчастливилось поработать с прекрасными режиссерами, сыграть интересные роли, увидеть мир.
– Можно ли к этому прибавить и любовь к Вильнюсу?..
– Конечно, это особенный город. Я здесь с 1947 года. Мне было тогда четыре годика. Война закончилась, отец служил тогда в авиации в Берлине, и его перевели создавать гражданский воздушный флот Литвы. Жили мы около Святых ворот, и мне врезались в память разбитые бомбежкой дома. И, самое главное, я помню – как город менялся. Для меня это живое существо, я знаю все его дворики, улочки, помню, где была моя школа, хотя там ее сейчас нет. И сколько бы мы ни ездили с гастролями, а уезжали мы минимум на два месяца и видели многие города бывшего Советского Союза, но всегда для меня было радостью снова вернуться сюда. Тогда Вильнюс был очень зеленым, было меньше построек, у него была своя аура, это была атмосфера родного города. Здесь я влюблялся, тут я женился, здесь появились мои дети.
– У театра тогда атмосфера тоже была особенная?
– Конечно, хотя когда я, старый брюзга, превозношу прежние годы, я отдаю себе отчет в том, что тогда мы были моложе. Сейчас нам многое не нравится. Если анализировать, то и тогда сладко не было, даже тяжело было. А сколько я пережил руководителей! Вот и теперь пришел новый, будем работать при новом (улыбается).
Всего было! Были взлеты и падения, было время, когда зритель перестал ходить, а ты сидишь в гриме и знаешь, что на сегодняшний спектакль куплено всего шесть билетов. Администратор не отменяет спектакль, ждет, что еще придут люди. Но они не приходили, и для нас это было катастрофой. Но в лучшие годы творчества было больше, безумств было больше. Мне нравилось, когда перед началом спектакля занавес был закрыт, а когда открывался, то зритель ахал от декораций.
– А сейчас он открывается, а там всего две деревяшечки…
– Верно – и декорации изменились, и люди. Вы у меня интервью берете для Интернет-издания? А я в этом полный чайник. Тогда, кстати, и меньше виртуальности было. Мои родители были большими театралами, мама когда-то в юности занималась самодеятельностью. Так для них это был поход в театр, они к этому готовились – и внутренне, и внешне. А я знал, что они мне оттуда всегда принесут такое пирожное с цыпленком (смеется)… А сейчас все по-другому. Но если на сцене возникает что-то настоящее, то во что бы зрители ни были одеты, я сразу чувствую этот момент, когда они начинают сопереживать.
Главное, чтобы театр не переходил на тот уровень, когда чувства обозначаются, когда их можно на кнопках набрать и выслать СМСкой. Когда театр говорит от сердца, он пробивает любое мышление, даже виртуальное.
– Выходя на сцену, вы надеваете или снимаете маску?
– Выходя на сцену, я, конечно, играю персонажа, но многолетний опыт позволяет мне общаться со зрителям. Если уж на то пошло, это плавающая маска. Я ее то сниму, чтобы поговорить по душам со зрителем, то снова надену. Но в любом случае, мой персонаж – это живой персонаж, пропитанный моими личными эмоциями, профессионализмом. У зрителя очень часто складывается впечатление, что с ними говорит Владимир Иванович Ефремов, хотя это не совсем так. Все-таки я говорю от своего персонажа. Но это непросто. И чем это проще и доступнее я кажусь зрителям в зале, тем сложнее этого добиться.
– Расскажите, пожалуйства, о вашей работе с Э.Някрошюсом.
– Для меня было большим счастьем – присутствовать на его репетициях, ведь сначала ничего не понимаешь, чего он хочет. У него вид всегда такой хмурый, непонятно, чего он хочет. А потом вдруг, неожиданно, как будто из ничего возникают образы. Не просто образы, а весь рисунок спектакля. И как здорово он придумал эти три стихии – вода, лед и пламя.
Кроме того, он никогда не кричит на репетициях, хотя может иногда взорваться и по-русски нецензурно выложить, но это неважно. Процесс идет, и ты вдруг понимаешь, что становишься причастным к чему-то великому. И я в своей маленькой роли чувствую свою нужность. Да и он не такой уже хмурый – если вдруг пошутишь, то его хмурость как рукой снимает и лицо освещается такой замечательной улыбкой. В мае уже будет одиннадцать лет, как поставлен этот спектакль, а он до сих пор потрясает зрителя.
– Правда ли, что актер все время думает о театре, что ему трудно избавиться от мыслей о вечном?
– Как так – встал утром и думаешь о вечном? Нет. Утром встаешь и думаешь о том, что надо сварить кофе, мы ведь живые люди! Хотя, когда роль непростая, то, конечно, однажды хочется бросить все это и думаешь – за что тебе эти муки. Но мыслями о театре нельзя постоянно жить, иначе это – шизофрения. Надо научиться жить простыми вещами, вот сейчас мы с вами беседуем, я же не думаю о том, как я вчера сыграл роль, и как мне дарили цветы. У меня к тому же есть семья. Мне нравится путешествовать, мне нравится вдруг очутиться в Генуе… В молодости я увлекался спортом, но театр потом не дал возможности это дело продолжить…
– Театр все-таки диктует условия?
– Театр не должен закабалять, но… закабаляет. Постоянно думаешь об этом, о ролях, о репетициях. Но от этого надо избавляться. Есть человеческие увлечения, есть любовь, есть семья. Ничто человеческое нам не должно быть чуждо! Это как в спектакле «Отель двух миров» мой персонаж говорит – «вот мы с вами общаемся, между нами завязывается человеческое отношение», так и должно быть! У жены вот скоро день рождения, и я думаю, что ей подарить. Или лежу на диване, и рука тянется к книге, которую уже не раз читал, «Гамлета», например, но открываешь ее с середины и читаешь снова. Правда, это случается все реже. Старею.
- Каким вы видите будущее Русского театра?
– Этот театр – моя жизнь, ему отдано столько лет! Но мне все равно трудно прогнозировать, это живой организм! Вот сейчас пришел новый руководитель Й.Вайткус, и очень хорошо, что руководителем театра стал режиссер, который видел жизнь театра изнутри. Кроме того, он много ставил в России, поэтому и русский театр ему знаком. Я согласен с ним, что у нашего театра проблема с режиссерами, и если ему удастся решить эту проблему, то это многое решит. Хотя, надо сказать, я опасаюсь многих нововведений, за которые, как я предполагаю, он возьмется.
Кроме того, надо и о репертуаре подумать. На одной русской классике мы, конечно, не продержимся. Да и русская классика в нашем театре не типичная, я бы назвал ее неклассическая классика – ведь режиссеры предлагают свое прочтение произведений, это можно сказать и о «Живом трупе», и об «Анне Карениной». Но и западная драматургия прекрасна, я, например, с удовольствием работал с пьесами Э.-Э.Шмитта, мне было очень жаль, когда режиссеры убирали из него важные, на мой взгляд, диалоги… Конечно, и комедии должны быть, но они не должны перевешивать в репертуаре все остальное, надо публику развлекать, но здесь мера вкуса должна быть большая, чтобы смех однажды не превратился в ржание…
P.S. На этом Владимир Иванович замолкает и грустно добавляет: «Да, вышло время, пора заканчивать». Я тянусь к диктофону, а он, улыбаясь, добавляет: «Да нет, не интервью, пора с актерством заканчивать». Тут следуют мои горячие уверения в обратном, на что актер отвечает теплой, признательной улыбкой, лишенной всякого актерства и наигранности, такой одаривают уже не журналистов, а верного и признательного зрителя.
