Днем у Трех крестов, пожалуй, слишком людно. Знаете, все эти селфи на фоне неба. Разбрызгивая пот, рвут жилы велосипедисты: вскарабкаться, отдышаться — и быстрей обратно, под гору, где вьется Вильняле и в Бернардинском саду поет фонтан. Так днем. А ночью — как же хорошо там ночью.
Sono ubbidiente, dolce, amorosa. Розина завершает арию «В полуночной тиши» и поющий фонтан умолкает. Секундой раньше, с последним солнцем, гибнут мошки-однодневки и просыпаются цикады, которые проживут долго-долго, целое лето. Слушая Розину, цикад и тишину, я лежу на упругой траве и чертовски завидую тем, кто живет в этом городе, у подножья горы и каждую ночь может так поваляться.
Сытый голодного не разумеет, и рыбак не поймет, отчего бедуин тоскует по морю. Житель Вильнюса не догадывается, что живет в центре чуда – в столице одиночества, в городе вне зоны доступа, в городе, удаляющем лишнее из контактов.
Es ist so traurig, sich allein zu freuen. Пять лет и два города назад я боялся остаться один и носил сумку с принтом из Лессинга. По-немецки — музыка, да и по-русски неплохо: «Радоваться в одиночестве — грустно».
Страх навсегда пропал в Москве — вместе с той сумкой, украденной на станции «Автозаводская». В Москве ты никогда не одинок. Тебя подпирают плечом 12 миллионов москвичей, 7 миллионов жителей пригородов и 4 миллиона мигрантов.
В сердце толпы я полюбил одиночество. Нет, не такое, когда муть на донышке бокала, а в инстаграме — вялая вишня. Я полюбил правильное одиночество: последнее такси и первую поливальную машину, луну за тучей и кошачий глаз, сомкнутый дремой. Тихое одиночество, когда есть время подумать о всяком, о важном. В Москве это время наступает в четыре утра и длится до четверти пятого.
And indeed there will be time for the yellow smoke that slides along the street. Т.С. Элиот хорошо понимал устройство настоящего одиночества, такого избыточного, что хватит и на двоих. И днем и ночью Вильнюс полон этим чувством. Нужно просто свернуть с проспекта Гедиминаса во дворы, где трава сквозь асфальт, и белье на просушке, и старухин цветник, а в цветнике кот — хитрый, притворяется ромашкой.
— А мне тут скучно. Деревня! То ли дело Амстердам. Люблю туда слетать, — сказал мечтательный литовец, подавая мне лучшую в жизни чашку кофе. Я был в том кафе первый, утренний, самый дорогой посетитель. Глаза у парня были такие красные, что стало ясно: ему и в Вильнюсе хватает Амстердама.
Глупый счастливец, не знающий своего счастья. Не надо никуда летать. Достаточно свернуть с Pylimo на Rudninku, в костел Всех святых, где дверной проем так низок, что обязательно получишь по лбу, если не преклонил голову.
Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis. Опоздав к началу, я сажусь на краешек скамьи и блаженствую от собственного невежества. Латинская месса в центре литовской столицы, в бывшем еврейском гетто. Не зная латыни и не понимая, как все устроено у католиков, я слушаю мессу, как музыку. Я абсолютно один и я полностью беззащитен под тысячей взглядов виленского барокко. Всматриваюсь в строгие лица статуй. Пытаюсь читать по их губам и жестам, вчитываюсь их историю, и понимаю, что история эта самая старая — про целый мир от рождения до возрождения.
Нет, не надо никуда лететь. Достаточно прийти на Барбакан, пролезть за ограду и свесить ноги. И никого не будет рядом, и целый город будет под рукой.
Нет, никуда из Вильнюса не надо.
Этот город подарит миг одиночества даже в разгар кутежа. Даже когда в кабаке двери гремят от угара, и медлительные литовские девушки превращаются в танцующих змей. Даже тогда возникает внезапный момент тишины, как в кино. Мужчина вдруг снимает рубашку и вешает на лампу, чтобы светила глуше. Женщина улыбается краешком губ и отводит взгляд. Все застывает и снова бросается в пляс. А ты остаешься наедине с собой на фоне дикого веселья.
— Не, ну слушай! — сказал мне друг-литовец. — Миллион людей написали про Барбакан, и Deveti Vyrai уже исхоженное место. Придумай что-нибудь оригинальное!
Да не хочу я придумывать. Когда признаешься в любви, речь обычно идет о глазах и прочих классических прелестях. Красота пупка и большого пальца правой ноги открывается не сразу. Вот и я, влюбившись в город, лишь начинаю его познавать.
—А что, в Москве твоей неужели не выйдет побыть одному? Неужели Вильнюс такой уникальный?
Ну, не знаю. Приходится поверить в литовское колдовство. Недаром гора Трех крестов раньше называлась — Лысой.
Недавно под Москвой продавали дом. Я подсчитал нули, запнулся, снова подсчитал —неизвестный чудак просил миллиард долларов за трехэтажную халупу c дорическими колоннами, яхт-клуб в подарок. Даже если риэлтор опечатался, ошибся раз в десять, все равно — ну за что же такие деньжищи?
Я оценил расположение — на средненьком холме, у плохонькой речонки, но за толстенным забором — и понял вдруг, за что просили этот миллиард. За шанс отгородиться от всего лишнего.
За одиночество.
Полцарства за одиночество. А в Вильнюсе — бесплатно.