По его мнению, эти трагедии используются в ряде государств при проведении определенными политическими силами так называемой «исторической политики». О том, что такое «историческая политика», разговор DELFI с историком Алексеем Миллером.

- В одной из своих статей под названием «Историческая политика: российский вариант» Адам Михник заметил, что нет на свете государства, которое не проводило бы какой-либо «исторической политики». Он также отметил, что для людей, знакомых с историей 20-го века нет ничего нового в том, что лозунгом новой исторической политики оказывается требование нового взгляда на историю. Как бы Вы сформулировали само понятие исторической политики?

- Я сразу оговорюсь, что в разговоре об исторической политике я большей частью буду говорить о России, Украине и Польше, по той причине, что я о них больше знаю.

У того, что под «исторической политикой» понимает Михник, и что под ней подразумеваю я – мало общего. Когда Михник говорит об исторической политике, то ведет разговор об исторических праздниках и памятных датах, раздаче наград, пенсиях и т.д. Это – политика памяти, которая существует в любом обществе. Я под исторической политикой понимаю нечто другое.

И тут вопрос не в том, кто из нас правильно понимает, потому что это вопрос конвенции. Нет жесткого определения. Я просто исхожу из того, что историческая политика – вещь ситуативная. Это то, что возникает в определенной, довольно специфической ситуации. Когда Михник говорит, что историческая политика есть в любом государстве – в его системе координат –это правильно. Но здесь есть свои опасности.

Когда мы говорим государство, то не называем актора. Например, возьмем современную Украину или Польшу и зададим вопрос: Виктор Ющенко или Лех Качиньский – это государство? Это президенты. При этом есть правительства, представляющие другие политические силы. То есть, мы видим, что есть ситуации, когда разные политические силы, обладая административным ресурсом, представляют государство.

Мне очень важно подчеркнуть именно эту специфику. Можно сказать, что коммунистические государства тоже проводили историческую политику. Но там не было политического плюрализма, и основным способом проведения исторической политики была цензура. Чего не хотим, того не печатаем. А если кто-то из историков не понимает, что надо писать, его вызывают на партсобрание. Если он и дальше не понимает – уволим из института и выкинем из профессии. Это административная вещь. В этом политики, собственно, нет. Политика – это взаимодействие разных сил.

Поэтому, когда я говорю об исторической политике, я имею в виду ситуации, возникающие в плюралистических обществах. Термин Geschichtspolitik (историческая политика – DELFI) возник в ФРГ в 1982, когда ХДС во главе с Хельмутом Колем пришла к власти. Коль, между прочим, по образованию – историк. Он назначил к себе в советники профессионального историка Михаэля Штюрмера и стал проводить политику в области истории, которая должна была закрепить его победу и подорвать влияние социал-демократов.

Конец 1960-70-е гг. – это время «восточной политики» Вилли Брандта, время активного обсуждения нацистских грехов. А Коль стал говорить о «моральном повороте» и попытался по-новому расставить акценты. Самое главное, что в немецком исполнении эта «историческая политика» была очень кратковременной. Реакция общества и других политических сил была настолько острой, что Коль быстро понял, что нужно от нее отказаться.

Что касается современной ситуации, то приблизительно с 2003-го года во многих посткоммунических странах «историческая политика» расцвела полным цветом. Если попытаться дать ей определение, то – это когда определенная элитная группа имеет доступ к административным рычагам, административному и финансовому ресурсам, пытается, используя эти ресурсы, в условиях плюралистического общества навязать единственно правильную, с ее точки зрения, трактовку истории, и черпает из этого преимущества для внутриполитической и внешнеполитической борьбы.

- Если определенная элита хочет продолжения такой политики, она должна обеспечить себе политическую преемственность или, если реакция общества очень острая, то свернуть свою «историческую политику»?

- Пока мы видим, что такая политика иногда, в случае прихода к власти другой политической силы, сворачивается или ее интенсивность снижается. К примеру, как Качиньские проводили свою «историческую политику»? Пока у них в руках были и правительство, и президентский пост, ее интенсивность была заметно выше, чем сегодня, когда в правительстве находятся их оппоненты.

Но смысл в том, что если мы взглянем на историческую политику Качиньских, то она в большей мере направлена на то, чтобы подорвать влияние либеральных сил в самой Польше. Если посмотреть на политику Ющенко в связи с Голодомором и УОН-УПА, то она важна не столько для внешнеполитического контекста, сколько для политической борьбы внутри самой Украины.

В этом смысле, когда мы говорим о политике памяти, то, в моем понимании, это та политика, которая предполагает, что в обществе могут и должны существовать разные точки зрения на прошлое. Когда мы создаем памятники, которые являются пространством для обсуждения, когда есть музей с разными точками зрения или когда мы создаем памятники жертвам, то создаем памятники скорби и памяти. Если вы обратите внимание, то памятники жертвам, которые появляются, в основной своей массе возникают под лозунгом «мы обвиняем». То есть, мы не столько вспоминаем о жертвах, сколько создаем образ врага, образ того, кого мы должны обвинить. Обычно этот «кто-то» не тот, кто сделал что-либо плохое 50 или 100 лет назад, а тот сегодняшний, с которым мы хотим его идентифицировать.

В этом смысле, историческая политика заметно более агрессивная вещь, которая направлена на разрушение пространства диалога и внутри страны, и между странами. Поэтому мне кажется, что если мы так определяем историческую политику, тогда мы можем определять, кто актор. А если мы говорим – «государство», то это – абстракция. В этом смысле, сторонники исторической политики с удовольствием бы подписались под словами Михника. Все проводят историческую политику, и мы делаем то же самое. Это не так. То, что вы делаете, далеко не всегда, не во всех странах и не во всех обществах существует. При этом оговорюсь, что злоупотреблять исторической политикой могут совершенно разные политические силы. Здесь важна не идеологическая направленность, а методы.

- Стало общим местом, особенно здесь в Прибалтике, в Польше, в Украине говорить о «неправильном» официальном взгляде на исторические события 20-го столетия, скажем в России. Многих не устраивает учебник Александра Филиппова «История России 1945–2007». Автора обвиняют в том, что он обслуживает власть. Между тем, не так давно один украинский историк, выступавший на Полит.ру с лекцией, говорил о похожих процессах в Украине. Историков берут в качестве обслуживающего персонала государственной идеологии. Это осознанная политика лидеров отдельных государств и элит выбирать в прошлом некую трагедию, на которой пытаться строить свою политику?

Когда с помощью административных ресурсов автор учебника и его издатель могут игнорировать критику, которой учебник подвергается. Обратите внимание, что для многих историков, обслуживающих историческую политику – Филиппов в России, Вятрович – в Украине, характерна одна вещь. Когда они сталкиваются с профессиональной исторической критикой, то делают вид, что этой критики не слышат.

В этот момент они перестают быть историками. Потому что историк – это человек, который высказывает свою точку зрения и готов слышать другую, когда начинается диалог. В истории нет «правды», в смысле заведомо верной интерпретации. История живет в обществе постольку, поскольку она является предметом обсуждения и диалога.

- Но все же есть такая вещь, как школьный учебник, который должен присутствовать в школе…

- Школьные учебники должны быть альтернативными. Историческая политика начинается не тогда, когда ставят на полку учебник Филиппова и говорят, вот тебе еще один, какой хочешь – тот и бери. А когда преподавателю говорят, какой учебник ему брать, объясняют, какой учебник правильный.

Когда мы смотрим на учебники, то должны понимать, что уже давно разработаны и существуют объективные критерии оценки. Создается ли в учебнике образ врага, если да, то на что он направлен? Присутствует ли национальный нарратив и как он формируется? Говорится ли, что наша страна и наши люди самые лучшие или говорится об этом в каком-то контексте сравнения с другими странами, которые не лучше и не хуже, а просто разные. Это Болонские критерии, разработанные для Европы.

Можно учиться, например, тому, как много внимания в Западной Европе уделяется социальной истории. Не войне, а тому, как люди жили. А если войне, то тому, как люди страдали на войне. Можно говорить о том, как люди убивают на войне друг друга и какие они при этом герои. Тот украинский историк, которого вы упоминаете в своем вопросе – Георгий Касьянов, говорил о «национализации истории». Это в национализирующихся государствах – неизбежно.

Понятно, что в школьных учебниках будет присутствовать национальный нарратив, с этим ничего не поделаешь. Но мы только что говорили о том, каким он может быть. Нарратив исключительности может игнорировать или маргинализовать другие группы, которые живут на этой территории. К примеру, учебник истории Украины, в котором говорится, что в Украине у нас живут украинцы. А миллионы евреев, которые там жили, немцы, поляки – где они? А если они есть, то в каком качестве? Можно говорить о том, что национальный нарратив можно сделать более агрессивным и менее агрессивным. С точки зрения профессионального историка важно, чтобы национальный нарратив не доминировал на сто процентов.

В течение многих лет я критикую национальные нарративы. С научной точки зрения национальный нарратив критики не выдерживает, и это сегодня в среде профессиональных историков уже господствующая точка зрения. Но я не рассчитываю на то, что этот нарратив куда-то исчезнет – если есть госзаказ, будет и исполнитель, и продукт. Я хочу, чтобы рядом с национальным нарративом звучали другие точки зрения, и человек, который не удовлетворен этим национальным нарративом, мог бы услышать что-то другое. В этом смысле историки должны защищать некое автономное, а не служебное пространство. Тогда история как профессиональное занятие будет продолжать существовать.

При этом это должна быть не «башня из слоновой кости», а историки с различными взглядами должны выходить к людям, писать такие книги, чтобы их читали не только историки. У них должны быть такие возможности. Когда я выхожу на лекции на Полит.ру, то делаю это не потому, что мне очень этого хочется, а потому, что потом эта лекция будет опубликована в Интернете, и ее прочитают те люди, у которых недостаточно времени прочитать историческую книжку или даже сходить на эту лекцию. Историк должен выкраивать и чем-то заполнять пространство свободного обмена мыслями. Иначе мы останемся со школьным учебником. Деструктивность школьного учебника определяется не только тем, что в нем написано, но и тем, насколько единственным источником знаний он является.

- Насколько нынешние учебники в Украине, Польше, России, в таком случае, деструктивны?

- Довольно деструктивны. К сожалению, до сих пор по большей степени учебники пишут люди, которые полагают, что задача школьного курса истории – воспитать хорошего солдата. То есть, мы должны так научить человека истории, чтобы завтра, если надо будет, он был готов умирать за родину. Я считаю, что учебник должен учить человека таким образом, чтобы если завтра какому-либо политику взбредет в голову начать очередную войну, человек, читавший учебник, смог его спросить: а ты хорошо подумал прежде, чем начинать эту войну? Когда к людям приходит оккупант, их патриотизм берется из повседневной жизни, а не из учебника истории. Так случилось, например, в России, во время Второй мировой войны. Кто-то очень хотел защищать Сталина в 1941 году? Когда люди увидели, что делают немцы, народ обозлился.

- Недавно польский министр культуры заявил одной из польских газет, что историческая политика – важный инструмент польских государственных интересов, и важно, чтобы ее построением занимались не только историки, но и люди с другим опытом. Говоря о необходимости и важности построения Музея Второй мировой войны в Польше он заметил, что основание этого музея важно, «потому что мы – поляки, первыми сказали Гитлеру «нет». И эту истину должны осознавать все народы». И что важно, он сказал, что нужно показать правду, которая может быть и польской, и европейской одновременно. Борьба за правду может длиться вечно – в чем суть, по-вашему? Рядом Россия с «мы победили фашизм», Прибалтика – с «оккупацией», список можно продолжать…

- Вопрос поднимает очень важную тему – тему Второй мировой войны. Я бы сказал, что мы, все живущие в Восточной Европе, включая поляков, литовцев, русских и другие народы, еще очень плохо знаем эту войну, и еще очень плохо себе представляем, как к ней подойти.

В СССР был определенный рассказ о войне. Были плохие парни и хорошие парни. Тогда было все понятно. При ближайшем рассмотрении оказывается, что вещи не так просты. Война – это когда люди убивают друг друга, когда условия – экстремальные, где совершается масса очень труднооправдываемых в повседневности вещей. Не всякий немец был зверем, и не всякий красный солдат был героем. Они оба воровали кур и насиловали женщин.

Но есть и другие вещи. Советский солдат не убивал по расовому признаку. Это кое-что значит. Если это кому-то непонятно, можно спросить у евреев. Когда Красная армия вошла в Ригу в 1944 году или в Вильнюс, не все ее встречали как освободительницу. И мы можем понять тех людей, которые не видели в ней освободительницы, у них есть своя правда. Но у того еврея, который все годы войны прятался и сумел выжить, было очень четкое ощущение того, что пришла армия-освободительница. И это его абсолютная правда. Вопрос о том, что правда в истории у каждого своя.

- Однако приходится со всеми этими «правдами» жить в одном государстве…

- Это уже следующий вопрос. То, что у каждого своя правда, не мешает людям не только в одном государстве жить, но часто и в одной семье.

- Это уже вопрос культуры?

- Это вопрос того, как мы ее (правду – DELFI) понимаем. Либо мы свою правду понимаем как единственную, либо понимаем, что она у каждого своя и что она частична. Тогда вопрос не в том, которая из них правильная, а в том, как нам с этими правдами жить и понять друг друга. Не принять одну правду, а жить с этими разными правдами. Это вполне возможно. В этом смысле, безусловно, ревизия истории Второй мировой войны нужна. Однако в рамках этой ревизии мы очень часто говорим, что красный солдат – не герой, а те, кто сражался в национальных частях СС – герои. Это происходит в Украине, в Прибалтике. Мы можем понять, что они шли в эти части со своей мотивацией, и не все преступники, хотя многие из них преступники, участвовавшие в истреблении гражданского населения. Эти части принимали участие в Холокосте. Вопрос в том, чтобы не делать из них новых героев. Мы можем сказать, что необязательно все они – злодеи. Мы не преследуем их, но и не прощаем, просто потому что мы не имеем права их прощать. Прощать могут жертвы, мы – не жертвы. Но к чему их героизировать?

То есть, пересмотр – это попытка по-новому взглянуть на Вторую мировую войну и попробовать понять разных людей. Борьба в лесах против НКВД одновременно приводит к определенному озверению. Партизан руководствуется не гуманистическими законами, а законами выживания. Партизан встретил в лесу случайного человека, возникает ситуация, когда этого человека нужно убить, поскольку он его видел и донесет. Партизан приходит в деревню и требует еды, при этом зная, что придет НКВД, и будет наказывать тех, кто дал еды. А если кто не даст еды, то партизан поставит его к стенке. И в этой ситуации героизировать этих людей не нужно.

Проблема с бандеровцами не в том – дать им пенсию наряду с ветеранами войны или нет – ради Бога, но не объявляйте их идеальными украинцами, с которых все должны брать пример. Герой – это тот, кто кого-нибудь спас, рискуя собственной жизнью. Если Александр Матросов существовал, то он тоже по-своему герой, поскольку пожертвовал собой и спас полвзвода, когда лег на пулемет. То есть, не потому, что убил немца в дзоте, а потому что спас тех, кто не погиб под этим пулеметом.

- Получается, что историческая политика неизбежно связана с построением национального государства?

- Необязательно. Национализация истории – это часть. Скажем, одним из ключевых вопросов польской исторической политики является отношение к наследию «Солидарности». Какая часть из них – герои, а кто – «соглашатель» с коммунистами. И, соотвественно, кого из них «гнобить», а кого делать героями. Это делается с помощью Института национальной памяти, где руководство назначают по политическому принципу. В этом Институте зарплаты в три раза выше, чем в академических учреждениях.

Исследовательский бюджет Института национальной памяти в Польше – больше, чем вместе взятые исследовательские бюджеты других польских учреждений, занимающихся историей 20-го века. Надо понимать, что государство должно финансировать исторические исследования, но оно дает на них наши деньги, деньги налогоплательщиков. То есть, когда государство финансирует исследования, то не имеет права, дав эти деньги, говорить, о чем писать. Единственное – оно может предложить какие-то приоритеты в исследованиях. Государство не имеет права контролировать процесс и темы.

- Как вы смотрите на проблему русскоговорящих в странах Балтии? Россия здесь, можно сказать, поддерживает свое влияние. По недавнему опросу в Латвии, к примеру, лишь 5% школьников русскоязычных школ были согласны с тем, что советское время было временем оккупации. Однако, официально, в школах стран Балтии, к примеру – советский период однозначно рассматривается как оккупация. Когда приезжаешь в Латвию или Эстонию – бросается в глаза раскол общества на непонимающих и не желающих принимать друг друга. В Литве – это тоже присутствует, однако не так бросается в глаза. Нелитовцы здесь успешно ассимилировались, выучили язык. В Украине тоже есть русскоговорящие, и немало проблем в этой связи. Как сделать так, чтобы жители одной страны не испытывали дискомфорта от различного отношения к истории своей страны?

- Когда обсуждается тема оккупации и преступлений советского режима, а они безусловно были, то это можно обсуждать никоим образом не задевая русских, живущих в этих странах. Это возможно. Вопрос в том, что в Эстонии и Латвии, где значительная часть русских с самого начала отрезана от гражданства, и проводится историческая политика, которая закрепляет это разделение, отчуждение общин напрямую имеет влияние на исход конкретных выборов.

Думаете, партии находящиеся сейчас у власти в Эстонии или в Латвии, выиграли бы выборы, будь у русских голоса? Соответственно, у этих партий есть четкий интерес. Любой политик, строящий свой дискурс на мотиве страдания от оккупации, и назначающий живущих в его стране русских ответственными за эти страдания, понимает, что при смене дискурса он начинают проигрывать. Этот дискурс направлен не только вовне, но он моделирует ситуацию и внутри страны.

Достаточно вспомнить, что и как происходило в истории с «Бронзовым солдатом». Можно проследить, как это связано с внутриполитической обстановкой.

То, как в Литве убирают президентов, тоже связано с этим дискурсом. Проблему вины Паксаса можно обсуждать, не затрагивая тяжкого наследия советского прошлого. Но тогда это не будет звучать так мобилизующее.

- На одной из своих лекций Вы говорили , что если российская власть однозначно и решительно двинется в сторону исторической политики, последствия будут разрушительны. Можно ли, по–Вашему, называть то, что в России жителей стран Балтии обычное население часто называет «фашистами», продуманной государственной политикой, причем не только в пределах страны, но и за ее пределами?

- В этом смысле, с российской стороны происходит то же самое. Поскольку в России настоящей политической борьбы нет, а есть борьба между башнями Кремля, поскольку это авторитарный режим, понятно, что воспитание ложного патриотизма через мобилизацию чувства возмущения по поводу того, как обходятся в Эстонии с памятью о солдатах советской армии, безусловно, историческая политика.

Я говорил, что в российской ситуации, если власть движется в сторону исторической политики, то это имеет особенно разрушительные последствия потому, что у нас нет оформленного политического плюрализма. В этом смысле противостоять приходится общественным организациям. Например, «Мемориалу». Или общественному мнению.

Кстати, это происходит, причем достаточно эффективно. Достаточно было видеть, какую обструкцию устроила аудитория на недавней московской конференции по сталинизму министру образования Фурсенко за учебник Филиппова, и видеть то, как министр оправдывается, чтобы понять, что реакция есть, сильная, а будет еще сильнее, потому что «достали».

- Работает ли в посткоммунистических государствах механизм люстрации?

- Насчет люстрации надо понимать такую вещь, что реально люстрация «без вопросов» по поводу документальной базы была возможна только в Германии. В Восточной Германии, где архивы «Штази» попали под контроль западных немцев буквально нетронутыми. И с этим можно работать.

Мы смотрим на то, как люстрация проходит в Польше – и совершенно очевидно, что мы не знаем, какая часть документов была сфальсифицирована для дискредитации некоторых лиц. А то, что такое возможно – не подлежит никакому сомнению. Потому что в Польше процесс перехода власти затянулся более чем на год. И спецслужбы вполне могли позаниматься документами, уничтожить какую-то часть.

В этом смысле люстрация в России абсолютно невозможна. Потому что сегодня сколько уже прошло лет и что ФСБ сделало с документами КГБ? Что там настоящее и что ложное? Невозможно использовать архивы для проведения люстрации.

Это беда тех стран, где это происходило. Если мы запускаем механизм люстрации, то втягиваемся в бесконечную историю, когда постоянно будут появляться какие-то папки довольно смутного происхождения. И всякий раз – за две недели до выборов. Как, к примеру, Дональд Туск проиграл в Польше выборы? За две недели до выборов Институт национальной памяти обнаружил, что его дедушка служил в Вермахте.

Прошло две недели, люди успокоились и задались вопросом, и что такого, что он там служил? Но в тот момент это сработало, и Туск проиграл Качиньскому, который до сих пор сидит в президентском кресле и назначает директора Института национальной памяти. То есть люстрация, к сожалению, в случае с Восточной Европой, в результате не создает политического очищения, а вносит дополнительный инструмент манипуляции. К примеру, мы знаем, что есть довольно широкий круг прибалтийских политиков, которых в свое время выкинули из политики через обвинения в сотрудничестве с КГБ. Степень их вины никто не разбирал.

- Рассказывая о студентах, которые обучаются у Вас в Центрально-Европейском университете в Будапеште, однажды Вы сказали, что все из них приходят к Вам на лекции «обработанными» в своих странах. И самый тяжелый случай – студенты из Грузии. Чего ожидать в будущем? В чем выход?

- Конечно, когда я говорил о студентах из Грузии, сразу оговорился, что оттуда приезжают совершенно разные студенты. Но меня поразило в нескольких случаях другое. Понятно, что у каждого человека те или иные национальные необъективности обязательно присутствуют. В лице некоторых студентов из Грузии я впервые столкнулся с тем, что некоторые из них совершенно не готовы были обсуждать эту тему. То есть, для них люди, которые ставили под вопрос их национальные нарративы переставали что-либо значить. Они не хотели вступать в диалог, в обсуждение.

Судя по всему, по вполне понятным причинам, последние годы в Грузии все-таки шла интенсивная националистическая промывка мозгов. Похоже, что это срабатывает. Когда человек не просто выучил национальный нарратив, а когда он воспринимает любого, кто подвергает этот нарратив сомнению, как человека, покушающегося на что-то – это страшно. Самое страшное, когда формируется человек, который не хочет диалога, не хочет обсуждения. Историческая политика направлена именно на то, чтобы разрушить пространство диалога. На международном уровне это заключается в том, что одна национальная историография говорит, что определенное событие в истории было геноцидом, другая – что нет. И дальше обе историографии занимаются тем, что развивают аргументы, зная, к какому выводу они должны придти. И подбирают документы соответствующим образом.

И внутри страны – те же процессы. Оппонента атакуют как личность, выясняют – кто ему платит, какая кровь в его жилах, сколько раз был за границей и где…

Плоды исторической политики – создание атмосферы, когда невозможен нормальный диалог. История нормально функционирует в обществе, если она все время является предметом обсуждения.

- Вопрос Вам как к преподавателю, наблюдается ли с точки зрения национального нарратива, обработки, о которой Вы говорите, успех?

- Наблюдается. При этом понятно, что в наш университет все-таки приезжают лучшие ребята. И как следствие – они более критичны. Не такие одномерные. Но и у них это есть. Если это наблюдается у лучших , то у средней массы это есть тем более. В этом смысле ситуация очень неприятная.

На своих занятиях я подрываю основы того, что им закладывали. Это касается и русских, и польских, и «всех-какие-у-меня-есть» студентов.

- И что же делать? Ведь историческая политика, как мы можем наблюдать, мешает диалогу отдельно взятых государств…

- В чем-то да. Но простых рецептов нет. С этим надо бороться. Заметьте, кто в русскоязычном пространстве говорил об исторической политике три года назад? Никто. В том числе и моими скромными усилиями, эта тема превратилась в тему довольно интенсивного обсуждения. У меня возможности небольшие. Я читаю курс в Москве, курс в Будапеште, пишу десяток статей в год. Но при этом можно «пустить волну», если то, о чем говоришь, резонирует с ощущениями людей.

Я прочитал публичную лекцию про историческую политику и попробовал дать определение этому явления, вскрыть какие-то механизмы. Оказалось, что людей волновало, и это становится предметом обсуждения. Если внимательно это прочитать - будет понятно, в чем опасность, как устроены механизмы. Если ты знаешь, как тебя пытаются оболванить, тебя оболванить уже сложнее.

Поэтому говорить, как Михник, что все проводят историческую политику, и это нормально – опасно. Михник считает, что об исторической политике просто начинают говорить тогда, когда один взгляд сменяется на другой. А я считаю, что об исторической политике нужно говорить тогда, когда происходит индоктринация. При этом важно, что может быть и либеральная индоктринация, когда «разные» точки зрения представляются в вопросе «Путин сволочь или скотина – выберите правильный ответ».

Альтернатива должна быть реальной.

Источник
Строго запрещено копировать и распространять информацию, представленную на DELFI.lt, в электронных и традиционных СМИ в любом виде без официального разрешения, а если разрешение получено, необходимо указать источник – Delfi.
ru.DELFI.lt
Оставить комментарий Читать комментарии
Поделиться
Комментарии