Вернувшись недавно из Калифорнии, куда он приехал после ряда выступлений в Чехии, В.Тарасов два дня пробыл в Литве, в эти дни он нашел время съездить в Шяуляй и помузицировать с детьми из музыкальной школы, а также встретиться с DELFI, после чего отправился на выступление в Санкт-Петербург.
- Вы в Вильнюсе – редкий гость. Застать Вас здесь практически невозможно...
- Сложно. Я как раз не так давно вернулся из Америки. Но начал я в Чехии, в замечательном городе, который находится в часе езды от Праги – Градец-Кралове. Там живет совершенно потрясающий человек – журналист и музыколог Витезслав Микеш, который устроил фестиваль современной музыки. В первый вечер в филармонии был концерт литовской музыки, исполняемой прекрасным симфоническим оркестром с дирижёром из Швейцарии – Каспаром Зендлером.
В первом отделении мы играли мою пьесу для симфонического оркестра и перкуссии «Summit», которую я пару лет назад имел счастье сыграть с оркестром Валерия Гергиева в Мариинском театре Петербурга. Второй композицией была «Звучащая ночь» Анатолия Шендерова для двух джазовых солистов и симфонического оркестра, где мы солировали с саксофонистом из Вильнюса – Людасом Моцкунасом, а во втором отделении – 2-ая симфония Онуте Нарбутайте. У меня на этом фестивале был ещё один концерт – с Володей Мартыновым, которого я очень люблю и ценю, потому как он великий русский композитор. Я думаю, что на сегодня он лучший композитор…
- Десятников…
- Десятников, Мартынов – это как раз та компания. Мартынов и композитор, и исполнитель, что – совершенно редко сегодня. С ним мы исполнили наше совместное произведение «58-я книга». Затем я съездил в небольшой городок Пардубице, где сыграл в театре DIVADLO 28 в дуэте с Людасом Моцкунасом, что меня очень обрадовало. Я очень рад, что наконец-то в Литве появляются молодые самостоятельно мыслящие музыканты, с кем можно играть.
Из Чехии я перебрался в Калифорнию и выступил в университете Сакраменто на фестивале американских композиторов. Затем записал в студии в Окленде два компакта с американскими коллегами, в Калифорнийском университете читал студентам лекцию, оттуда я улетел в Майами, где открыл выставку в Басс музее – старейшем музее в Майами. Там большая выставка, много художников, и я рад, что меня туда пригласили с моей инсталляцией «Чушала». Эту работу я показывал несколько лет назад в «Радвилу румай». Ну и так далее – пару дней как вернулся назад…
- У Вас выставки и концерты по всему миру. В Литве Вы часто выступаете?
- Если я и получаю приглашения, то от частных людей. Меня абсолютно игнорируют власти, государство. Чиновники и местные менеджеры придумали себе «замечательную» историю: не надо меня звать, потому что я дорого стою. На вопрос, почему нет ни Тарасова, ни Чекасина, отвечают, что они просят большие деньги.
У нас в Литве, образно выражаясь, «хебриархат». Есть одна, как говорится, «хебра», есть другая… Я не принадлежу ни к одной из них. Я свободный художник, ни от кого не завишу и никому ничего не должен. К счастью.
Другой разговор, что я живу с этого. Я не парикмахер, который в свободное время играет на барабанах. Это мой заработок. Есть музыканты, которые стоят сто литов, моя цена другая. Это нормально.
- То есть Литва стала для Вас местом, куда Вы возвращаетесь отдохнуть, пожить немного...
- Я, конечно, играю здесь. Это мой Дом. Все, что я вам рассказал, относится к вопросу взаимоотношений власти и художника. Это старая тема. Просто я не принадлежу к этой группировке бывших комсомольцев. А так, меня очень много куда приглашают, и все больше и больше. Понятно, что меня никогда не пригласит Каунасский фестиваль или «Мама джаз», там у них свой «хебриархат». Но я рад, что пару лет назад обо мне вспомнил Бирштонас, и то, что мы сделали на World music days в Вильнюсе, тоже замечательно.
- В одном интервью Вы говорили о людях, которых Вы назвали имитаторами, то есть тех, кто блестяще копирует чужое, и музыкантах… Первые преуспевают гораздо чаще и больше. Вы стремитесь к тому, чтобы Вашу музыку слушали массово? Согласитесь, что Ваша музыка не для широкого круга слушателей...
- Безусловно. Я абсолютно не гламурный человек…
- Есть ли у Вас какое-то стремление как-то попасть в это, стать популярным?
- Если бы у меня было такое стремление, я бы лез во все щели. «Танцевал» бы по телевизору, играл бы в домино, яичницы бы жарил в телепередачах. Это трагедия артиста, когда он вдруг начинает осознавать, что у него все вроде бы есть, а не хватает какой-то «славы». Это все, наверное, все-таки, от неграмотности.
Многие не понимают, что искусство – это великая вещь, особенно музыка. Музыка – это то, что живет в воздухе. Как ни странно, но каким-то образом она остается, как и картина Пьеро делла Франческо или натюрморт Моранди. Есть искусство и культура. Это очень глубокий вопрос, и есть масса градаций и разделений. Так же, как есть искусство, а есть дизайн.
Я нахожусь на другой территории, чем очень доволен. Я счастлив, что ни разу не был уличен в попытке коммерциализировать свою деятельность. Когда-то я сел и сыграл с Кястасом Антанелисом Jesus Christ Superstar, в 1971 году, кажется. Во-первых, в ту пору, это было замечательно – это был своеобразный прорыв в рок-музыке. Во-вторых, я не считаю, что настоящий рок – это плохая музыка. Просто он должен быть самостоятельным, а не имитаторским. Это то, о чем вы говорили. Имитировать – это терять свою индивидуальность. Лучше проходить через ошибки, но иметь свой, наработанный язык…
- То есть, многие просто берут уже кем-то наработанный язык и копируют?
- Конечно, это намного легче. Вам не нужно ничего учить. Вам нужно хорошо переписывать страницы. Вы берете роман Шолохова или Керуака, переписываете и ставите, к примеру, фамилию Сидоров, а затем продаете, чем у нас в основном и занимаются.
Но я хотел бы сказать о другом. В Литве открылась Литовская федерация джаза. Наконец-то, то, что мы образовали когда-то с Людасом Шалтянисом, снова начало свою деятельность. Скоро будет концерт одних ребят из Клайпеды. Они играют музыку Орнетта Колмана. Музыку, с которой мы начинали 30 лет назад. Как школа, это замечательно. Но я вижу в этих ребятах перспективу, я вижу, что для них – это школа. Они используют чужую идею, чтобы попробовать сформировать свой язык. Это нормально. Когда же человек на протяжении всей своей жизни пытается играть блюз в фа-мажоре, это ремесленник.
- Как Вы говорили когда-то – есть ударники, а есть барабанщики...
- Я все время привожу один пример. Кто-то из великих дирижеров, когда его спросили хорошие у вас музыканты или плохие, ответил – я не понимаю слова «плохие». Плохих музыкантов не бывает, бывают или хорошие музыканты, или вообще не музыканты. С этим я согласен. Наивно думать, что, взяв саксофон, они сразу начнут играть авангард, не пройдя перед этим никакой школы. Они на всю жизнь останутся теми, кто у нас в Старом городе рисует и продает картинки. Недостаток знаний сводит это все к эклектике, все становится китчем.
- Возможно это как раз то, о чем говорил Ортега-и-Гассет в «Восстании масс», об аристократии. Часть людей, занимающихся искусством, все равно остается некоей такой культурной аристократией…
- Эта потрясающая работа философа – довольно скандальная для своего времени и как показывает нам история, не менее актуальная и сегодня. Чем-то перекликается у меня с работой Льва Шестова «Апофеоз беспочвенности» написанный ещё раньше – в самом начале ХХ-го века. Оба говорят о духовной аристократии. Ортега-и-Гассет один из первых провёл параллель между большевизмом и фашизмом. «Аристократ, по определению Ортеги-и-Гассета, – человек, предъявляющий высокие требования к себе в отличие от человека-пользователя, человека-потребителя, человека-обывателя». Если бы у нас такая аристократия была в Министерстве культуры, я был бы счастлив…
- Но позволяется ведь и цитировать, у Вас на пластинке CEREMONY есть вещь Телониуса Монка…
- Конечно, это жест. Я играю свою сольную программу на барабанах, и делаю откровенный жест в сторону Бадди Рича или Элвина Джонса. Я всю эту школу хорошо знаю, владею этой техникой. Это мой жест им через время. Это как Илья Кабаков сегодня и Иван Пуни в 20-х годах. Очень много связок. Это как Валентинас Антонавичюс и Джозеф Корнелл. Есть многие вещи, которые взаимосвязаны во времени, вытекая одна из другой.
- К разговору о редких людях. Вы говорили о них вначале… Они у Вас по всему миру. То Вы с Кабаковым в Париже, то с ним же в Нью-Йорке, то с Андреем Битовым читаете рукописи Пушкина в Москве, то Общество московских композиторов ставит Хармса в Австрии… В СССР граница была. Сейчас границы открыты. Для Вас лично существуют границы?
- Моральные, этические границы, конечно, есть. Что касается искусства, то я все-таки верю в позитивное и негативное искусство. Это – библейские вещи. Не надо пытаться найти себя в этом обществе, просто комфортно устроившись в нем. Нужно видеть себя в контексте сегодняшней культуры.
Художнику всегда нужен протест. Это, к сожалению, правда. Мы боролись с советской властью как могли. Получили свободу, возможность везде ездить, и на какое-то время это пропало. Но потом я понял, что у власти находятся те же самые люди.
С другой стороны, как бы ни ругали 60-е, 70-е годы, сейчас наиболее сильны те, кто вышел из того времени. Я имею в виду по энергетике и по идеям. Оппозиция была очень сильной, как в СССР, так и в США. Вы вспомните протест против расизма, Джон Колтрейна, Майлс Дэвиса, который поворачивался спиной к публике… Это все вышло из определенного протеста.
- А сейчас, что же? Нет таких людей?
- Сейчас есть вакуум. Мы с нетерпением ждем, что после 2010 года те, кому сейчас 16-17 лет – выскажутся, и они уже высказываются. Мне нравится, когда я вижу студентов, которые к электронике не подходят, Photoshop не открывают, а рисуют рукой. И барабанщики уже не тыкают кнопки на ритм-машине, а набирают технику… Это хороший признак.
- В связи с этим у меня к Вам вопрос. Вы как человек, который работает с живым звуком, будь то шорох бумаги или звук воды, как относитесь к новым технологиям, которые используются музыкантами?
- Это гениальные технологии. Музыканты за этим просто не успевают, не успевают овладеть этими технологиями, потому что они очень быстро развиваются. Это потрясающая помощь, другое дело, что многие решили, что эти технологии за них все сделают. Сыграют на барабане и даже напишут за них музыку. Сразу видно, когда композитор приносит вещи, и она написана на Finale (компьютерная программа – DELFI). Многие на это попадаются, особенно новое поколение. Попадаются на то, что им кажется, что электроника за них всё сделает. И музыку напишет, и картину нарисует, и кашу сварит…
Барабаны – это гениальный инструмент. Но если у тебя нет элементарной техники – никакая электроника за тебя на них не сыграет. А сидеть нажимать кнопки на сцене… зачем? Это могут делать дети в детском саду.
- Вы как-то говорили, что Интернет – гениальное изобретение, только находится не в тех руках…
- Так же, как и телевидение. Я думаю, что государство коррумпировано, и масс-медиа коррумпированы. Я не понимаю, как пост министра культуры или просвещения может быть политическим? Это же будущее страны. Там должны работать профессионалы, а не политики, принадлежащие к той или иной партии. И это везде так. Во всём постсоветском пространстве. Не только в Литве.
- Если вернуться к музыке. В 80-е годы в СССР была масса джазовых фестивалей, таких как, к примеру, «Осенние ритмы», и залы были полны. Сейчас билеты на джазовые концерты отнюдь недешевы, прилично стоят…
- В те времена, организаторы джаз-фестивалей не стремились заработать деньги. Там была цензура в хорошем смысле этого слова. Я помню организаторов «Осенних ритмов», это высочайше образованные люди. Та самая – духовная аристократия. Сегодняшние организаторы отмывают деньги. Идет сплошной заработок денег. Да и уровень интеллекта этих организаторов оставляет желать лучшего. На мой взгляд, самый демократичный фестиваль у нас тот, что делает Антанас Густис, «Вильняус джаз», и фестиваль в Бирштонасе.
Другие фестивали, более попсовые, чем джазовые. Одна, две звезды джазовые, а далее попса. Там скорее работает машина по отмыванию спонсорских денег. И это не только в Литве. Это везде так. Искусство в массе своей стало просто хорошим бизнесом. И это нормально сегодня. Но, как говорится – «сыр отдельно, колбаса отдельно»… Нельзя всё смешивать в одну кучу. И появилось такое понятие в итоге как Smooth jazz, Техно-джаз, диско-джаз. Но джаз-то здесь причём?
Музыканты перестали идентифицировать себя с энергией времени, стали подстраиваться под публику, «ложиться под публику». Этого просто нельзя себе допускать. Что такое «Smoоth jazz» – это красивый дом, красивая мебель, красивая жена и красивая музыка…
Обидно, что многие из тех, кто на это соглашается, – музыканты высочайшего класса. Они идут на компромиссы. Но дело в том, что в искусстве компромиссов нет.
- Но у вас получается одновременно и заниматься искусством, и жить, не предаваясь коммерции…
- Я рад, что у меня есть та редкая возможность жить с того, что я хочу делать. Это великое счастье.
У меня есть что сказать, поэтому нет необходимости принадлежать к какой-то музыкальной «тусовке». Я говорил в одном интервью, что живу между «дзинь» и дзен. Посередине. Если уметь пропускать через себя звук, и уметь чувствовать себя частью звука…
- Но правила игры надо все же знать...
- В мире есть ряд высочайшего класса музыкантов, у которых есть что сказать и есть свой язык. Когда в Вильнюсе были World music days, я выступал с американской певицей Лори Ньютон и саксофонистом из Стокгольма Дрор Файлером, мы назвали это концертом интуитивной музыки. Мы вообще специально не репетировали.
Когда вы знаете правила игры, а их надо знать – это превращается в своего рода шаманизм. Поэтому, когда я собрал это трио для выступления на фестивале, я исходил из того, что мы настолько хорошо знаем материал и друг друга, что можем импровизировать состоянием. Вы не представляете, какое удовольствие находиться внутри этого состояния. Когда ты чувствуешь, что никто из нас троих не отстает и не убегает, и мы вместе присутствуем при зарождении материала. Так было и в нашем трио с Ганелиным и Чекасиным.
- И, вероятно, при этом неважно какую музыку играешь…
- Музыка, как мы уже упоминали, есть или хорошая или никакая. А рок это, джаз, классика – неважно. Я люблю джаз, но играю и академическую музыку. Я с удовольствием это делаю, потому что вижу заложенный композитором в эту музыку дух. Я становлюсь частью этого, сам становлюсь инструментом.
- Вы три года проработали в Русском драматическом театре в Вильнюсе. Это был тоже один из ваших экспериментов?
- Я доволен тем, что успел этот театр хоть чуть-чуть привести в порядок. Конечно, большинство актеров там с очень советским типом мышления, и я, конечно, был не тот русский, которого они хотели видеть в качестве руководителя. Но я с самого начала знал, на что шел. Мне нужно было за три года привести это здание и труппу в порядок. И в итоге – здание было отремонтировано, крыша закрыта, автобус нам, практически, подарило шведское посольство, и самое главное, мы открыли с Далей Тамулявичюте курс – и сейчас там много нашей молодежи. Я сделал много для этого театра. И это за три-то года только.
- Сами Вы из Архангельска, стопроцентный помор. Но как-то Вы сказали, что, однажды приехав в Россию, поняли, что с ней вас уже ничего не связывает?
- Это больше касалось «новых русских», потому, что когда я в Москве, я чувствую, что нахожусь на какой-то Пятой авеню в Нью-Йорке. Дорогой город, все замешано на деньгах. Но понятие культурных корней к счастью, как показало время, неистребимо.
Я покинул Архангельск в 1968 году. Когда наш биг-бенд выгнали в Вильнюсе из филармонии, я вернулся домой и взглянул на все уже совершенно другими глазами. И понял, нет, здесь жить уже нельзя. У меня были проблемы с властями, со всеми этими гэбэшниками и комсомольцами, и я был уверен, что правильно сделал, что уехал.
Это был красивый провинциальный русский деревянный город. Когда я вернулся, там выламывали старые деревянные купеческие дома, ломали деревянные мостовые. И я понял, советская власть сильно там победила.
А сегодня ситуация у меня такая, что мне нет разницы где жить. В Америке – поеду в Америку, в Курск – поеду в Курск, в Шяуляй – пожалуйста, поеду туда. Где есть интересная для меня работа и возможность реализовать свои идеи – там я и буду жить.
