А сегодня В. Афанасьев вспоминает день, когда в 1972 году, победив на международном конкурсе имени королевы Елизаветы в Брюсселе, попросил политического убежища и не смог позвонить ни оставшимся в Советском Союзе родственникам, ни любимой девушке:
- В посольстве Объединённых наций я провёл три часа, пытаясь уговорить американского представителя предоставить мне статус политического беженца. Он был прав, объясняя мне, что меня из-за моих политических убеждений никто не преследовал. Если ты диссидент, который открыто выражает своё недовольство режимом, тебя или сажают в тюрьму или высылают из страны. Я открыто режиму не сопротивлялся, хотя никогда его и не поддерживал. Это была одна из основных преград, мешавшая получить убежище, хотя в конце концов мне это удалось. Паспорт получил спустя три дня, - вспоминает В. Афанасьев.
- Какие эпизоды разговора в посольстве запомнились?
- У меня спрашивали, почему я не хочу жить в Советском Союзе. Ответил, что хотел бы иметь возможность свободно путешествовать. Например, поехать в Париж и увидеть картины Кандинского. Представитель посольства был шокирован: «Ты хочешь покинуть Родину только для того, чтобы увидеть картины Кандинского?» Он не мог понять, что мне важно видеть то, что я хочу видеть , а не только то, что мне показывают.
- Была ли у Вас возможность поддерживать связи с семьёй, со своим педагогом, преподававшим в Московской консерватории легендарным Эмилем Гилельсом?
- Позвонить по телефону не мог. С Э.Гилельсом встречался несколько раз, когда тот приезжал на Запад с концертами. Он в то время был настолько знаменит, что даже советская власть не могла разрушить его карьеру. В 1977 году три или четыре раза, даже не скрываясь, мы разговаривали в кафе. Он понял мой выбор. А когда я сказал, что увлёкся литературой, попросил: «Не забудь фортепьяно». Так же потом я встречался только с несколькими моими друзьями. Остальным моим знакомым и родственникам грозила бы опасность, если бы они встретились со мной. Я не хотел, чтобы так случилось. Первый раз посетил Россию 30 декабря в 1989 году, когда М. Горбачев сказал, что нас, беженцев, простили. Это было прекрасное чувство – возвратиться и играть.
- Уезжая, мы как будто оставляем частицу себя. Вы тоже это испытали?
- Я думаю, что в жизни много раз приходилось менять «кожу». В то же время я остаюсь таким же, как и был. Конечно, отъезд изменил мою жизнь. Долгие годы я был разделён с друзьями, с женщиной, которую любил, и это оставило свой след. С другой стороны, я был счастлив, что могу путешествовать, читать, видеть … Нас формирует множество событий. Я на них реагирую, но вместе с тем и нет. Я не из тех, кто старается во что бы то ни стало выглядеть так, как много лет назад. Такой опыт был хорошей жизненной школой. Когда нет вызова, не остаётся и искусства. Даже если достигается средний уровень комфорта – совсем не обязательно становиться миллионером – искусство становится необязательным. С другой стороны, когда человека сажают в концлагерь или убивают в другом смысле, тогда тоже нет никаких мыслей об искусстве. Искусство рождается где-то посередине. Мы рисковали быть схваченными или быть высланными из страны, но можно было и продержаться. Так поступал и я, громко не сопротивляясь. В то время в России я познакомился со множеством замечательных людей, среди которых и мой преподаватель, легендарный Э. Гилельс. В таких условиях мы и могли заниматься творчеством.
- Говорят, что когда стихают последние аккорды Вашего концерта, как бы горячо не аплодировала публика, Вы никогда не играете на бис. Почему?
- Я редко играю на бис, хотя знаю, что это традиция. На бис играли и С. Рахманинов, и С. Рихтер, и Э Гилельс . Эта традиция возникла из желания довести публику до экстаза — добиться, чтобы человек начал хлопать. Для моих концертов такой подход не годится. После последней сонаты Бетховена играть бис просто абсурдно. Для меня важна логика программы, её драматургическая линия, а не обязанность играть наиболее эффектные, впечатляющие произведения, которые я мог бы просто хорошо исполнить. Я стараюсь, чтобы публика нашла взаимосвязь между исполняемыми мной произведениями. В таком случае бис не нужен, он выпал бы из контекста.
- В одном из своих интервью Вы упоминали, что было бы больше уважения для прозвучавшего действительно драматичного произведения, если бы публика вообще не аплодировала, а просто спокойно разошлась, тем самым сохраняя созданную атмосферу.
- Я исполняю музыку и служу ей – может это звучит преувеличенно, но это моя главная цель. Я считаю, что такая цель должна быть главной для каждого уважающего себя исполнителя. Всё остальное – игра ради аплодисментов – это дискредитация имени настоящего музыканта. Я не замечаю аплодисментов, потому что это не моё дело. Нет, я не собираюсь просить, чтобы не хлопали и тихо расходились. Это было бы уже слишком! Я на сцене, а публика в зале, и все мы свободны. Слушатель даже может выйти из зала, если ему так хочется. Не хлопать дверями, если возможно. Меня это не побеспокоило бы.
- А у Вас, как у слушателя, было такое, что были так потрясены музыкальным произведением, что забыли бы хлопать?
- Теперь я редко бываю на концертах. Но в прошлом, и в Москве, и позже, в залы ходил часто. Чего доброго, в жизни я раза два или три кричал «браво», ибо после действительно хорошего концерта бываю словно парализован. Но полагаю, что это индивидуально, что каждый может реагировать по-разному. Музыка действует физически. Она стимулирует тело и слух. Она заставляет реагировать спонтанно. Музыка может быть и непосильной. Иногда настолько невыносимой, что даже после прекрасного концерта хочется просто покинуть зал.
Музыка выбивает из равновесия. Главное, - не аплодисменты, не точное число нот, а эмоция. Некоторые великие в прошлом исполнители играли много неточных нот, но, слушая их концерты, на глаза навёртывались слёзы. Если ты не плакал во время концерта, значит, ему чего-то не хватило. Когда последний раз плакал на концерте? Может быть, когда слушал Артуро Бенедетти Микеланджели … А, может, Герберта фон Караяна? Уже не помню. В юности я часто ходил в Московский Большой театр и плакал регулярно, когда смотрел «Щелкунчика» П. И. Чайковского, особенно во время последней сцены, потому что выступления были на самом деле волшебными. В настоящее время таких превосходных исполнителей нет, так что довести меня до слёз гораздо труднее.
- Публика, которая собирается в концертные залы, тоже меняется. Некоторые исполнители замечают, что в залы собирается всё больше людей, которые о классической музыке знают меньше, чем раньше. Труднее ли играть для такой публики?
- Вспоминаю, что мой первый профессор в Москве Яков Зак поинтересовался, слышал ли я первый квартет П. И. Чайковского. Когда я признался, что не слышал, профессор сказал: Как я вам завидую, ведь вы ещё сможете познакомиться с гениальным произведением!» Совсем не надо «быть готовым» к концертам классической музыки. Здесь самое главное - способность чувствовать музыку, а это не зависит от знаний, это – в наших генах. Не у каждого есть такая способность. Но ведь не каждый чувствует литературу или живопись … Чтобы иметь возможность читать «Божественную комедию» Данте или почувствовать квартет Бетховена надо быть немного художником, творческим человеком, не чуждым искусства. Если человек не такой – это не значит, что он хуже других. Писатели Й. Л. Боргес и В. Набоков были немузыкальны, но всё равно были прекрасными писателями. Никого не тянут на концерты насильно. Можно остаться дома и смотреть фильмы.
- Вы - один из немногих писателей, который почти все свои произведения написали на иностранном, французском или английском языках. На родном языке не писали более двадцати лет. Почему?
- Первые три года писал по-русски. Писать на иностранном языке сложно, но в то же время и очень удобно. Могу сказать, что те же самые романы на русском языке не родились бы. Когда рождается идея, почти в то же самое время чувствую, на каком языке буду об этом писать. Это зависит не от издателя, а от того, о чём буду писать. Например. Теперь я пишу роман на французском языке о Марии Антуанетте. А родившееся перед этим произведение было написано по-английски. Один язык сменяет другой, словно для того, чтобы отдохнуть от языка. Я должен его поменять.
- Какое преимущество у разных языков?
- Какие-то определённые темы лучше поддаютс я французскому или английскому языкам. С Бекетт был прав, когда говорил, что французский язык не требует постоянно думать о стиле. Если бы мы сравнили французский текст и его перевод на английский, увидели бы, что в английском языке то же самое предложение будет поделено на несколько более коротких. Длинные предложения в английском языке выглядят громоздко. С другой стороны, французский язык предоставляет больше свободы, если и твоя мысль длинная, сложная.
Английский язык должен быть более элегантен. На самом деле, писать по-английски труднее, хотя договориться на нём удобнее. На русском пишу стихи, написал около 400. Когда пишу по-русски, чувствую, что могу делать, что захочу. Я не думаю, что моё знание английского хуже, чем русского, но такой свободы в английском языке я себе не позволяю. Может быть, уважаю английский язык больше?
- «Можно ли запретить музыку? Какое воздействие оказало бы это на людей?»
- Я долго намеревался написать книгу о жизни без музыки. Музыка может иметь суровые последствия. Думаю, если бы мы долго слушали последнюю «Патетическую» симфонию Чайковского, она бы нас погубила. Я полагаю, она уничтожила и самого Чайковского. Некоторые части «Реквиема» Моцарта могли бы нас уничтожить, если бы мы их очень внимательно и постоянно слушали. Конечно же, музыку нельзя запретить, но я попытался представить, как бы мы жили, что делали бы без музыки … При некоторых диктатурах музыку ограничивают, но в нынешнее время совсем уничтожить её нельзя. С другой стороны, я могу шутить, что и сам с удовольствием запретил бы множество плохих произведений.
- Кроме упомянутых Ваших амплуа, вы ещё и коллекционер – у Вас огромный винный подвал, коллекционируете антикварную мебель. Чем привлекают Вас эти занятия?
- Знаете, я не являюсь настоящим коллекционером. Люблю вино, поэтому его и покупаю. То же самое и с мебелью. Просто хочу быть окружённым красивыми вещами, которые мне нравятся. Несмотря на то, что своими словами или внешностью я могу выглядеть пессимистично, а в моих книгах много трагизма, несмотря на то, что играя, всегда стараюсь выявить трагические элементы произведений, в жизни я – человек, наслаждающийся красотой и стараюсь радоваться каждому её мгновению.