Так получилось, что нас с Гедрюсом связывало давнее знакомство. Одно время я практически ежедневно проходил мимо Театра мимики и жеста, удивляясь по вечерам, что здесь не спрашивают, но, наоборот, предлагают «лишние билетики»: настолько этот «храм искусства» был в Москве непопулярен. И уже с огромным удивлением другого рода поражался, когда появилось название «Театр пластики» (так это звучало в первоначальном варианте), на афише – надпись «художественный руководитель и главный режиссер – Гедрюс Мацкявичюс», в репертуаре – Пабло Неруда и Чингиз Айтматов, Александр Блок и даже Микеланджело, а также, что было поначалу страшно непривычно, Шнитке и Кандинский, Селиверстов и Петров-Водкин, Рахманинов и Кончаловский, Гершвин и Пикассо, Скрябин и Дейнека (увы, он так и не успел поставить балет, посвященный Марине Цветаевой), и попасть на спектакль Мацкявичюса стало не только душевной, духовной необходимостью, но и престижем. Тогда и свела нас судьба.
Театр Гедрюса был обожаем «советской интеллигенцией» (его расцвет пришелся на 1970-1980-е годы) – как песни под гитару и байдарочные походы, прослушивание магнитофона с записями Галича, Окуджавы. Высоцкого, Визбора и прорыв на полузакрытые просмотры французского и итальянского кино, а заодно на фильмы Тарковского и Германа. Запрещенные книги выходили в «там- и самиздате», песни долетали по «вражеским» голосам, т.е. были, так или иначе, востребованы, существовал какой-никакой взаимообмен. Больше всего страдало «телесное» искусство: чем живет «современный европейский танец», в СССР не знали даже профессионалы. Элементарно - понятия такого не существовало, и редкие смельчаки, занятые поисками в этом направлении, придумывали какие-то слова для обозначения своих рискованных проектов. А слова должны были быть понятны чиновникам, разрешающим выход на сцену. Театр Мацкявичюса, начинавшийся со студии при Курчатовском институте (физикам-атомщикам дозволялось больше других), на первых порах назывался весьма скромно «Ансамблем пантомимы», потом – «Ансамблем пластики», «Театром пластики», наконец – «Театром пластической драмы».
Приблизительно также Мацкявичюс начинал в Вильнюсе, где закончил химфак университета, но быстро оставил карьеру ученого и поступил на работу в еще не знаменитый Молодежный театр. В 1967-м на Вильнюсском театральном фестивале был назван «Лучшим мимом» Прибалтики». Гедрюса сравнивали с Марселем Марсо и с полузапрещенным эмигрантом-отщепенцем Борисом Аморантовым, за внешнее сходство, талант, необычность – с другим «невозвращенцем», гениальным Рудольфом Нуреевым. Затем последовала учеба в Москве – по специальности «режиссура драмы» в ГИТИСе, где его педагогом, Учителем, как он называл ее всю жизнь, была несравненная Мария Осиповна Кнебель (она о нем: «Мой любимый маленький литовец…»).
Мацкявичюс проповедовал молчание. Пантомима, танец, элементы акробатики, гимнастики были не формальным выбором, это было идеологическим, но и творческим решением. На излете изовравшейся эпохи Гедрюс в молчании видел спасение. Спустя много лет другой выдающийся литовский режиссер, Эймунтас Някрошюс, пойдет практически тем же путем, но – в «чистой» драматургии, а в одном из редких интервью скажет: «Мы так много болтаем, не наберется и на пяток минут чего-то умного, незаурядного, искреннего. Не лучше ли помолчать и подумать?» Только Мацкявичюс считал, что телу труднее солгать, чем слову (кстати, в этом он совпадал с квалифицированными психологами). Еще он считал, что именно молчание – как реакция – сопровождает все истинно значимые моменты нашей жизни.
Поэтому в его спектаклях не было слов, зато в них были музыка, пластика и краски. Сочинения Мацкявичюса еще и потому были так популярны у истосковавшейся по чему-то свежему, честному, чистому образованной публики, что он выплескивал на нее искреннее восхищение увиденным, услышанным и прочитанным, а читал он то, что и весь тогдашний интеллигентский круг, слушал ту же музыку, посещал те же выставки, смотрел те же балеты и редкие шоу-программы (одним из первых он увидел и оценил еще молодого талантливого танцора, а не персонажа попсовой тусовки, своего земляка – по Вильнюсу – Бориса Моисеева: в «Трио-театре танца», которое выступало на ресторанных эстрадах Международного торгового центра в Москве). В общем, поход в его театр на Измайловском бульваре был сродни беседе на достославной памяти кухне с умным человеком. Вот только не на каждой московской, тем более периферийной, кухне был такой собеседник.
«Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» и «Преодоление», «И дольше века длится день» и «Красный конь», «Вьюга» и «Желтый звук» - это уже классика! Театр Мацкявичюса ушел с авансцены в 1990-е, и его место здесь (но не в наших душах, сердце и мыслях) заняла разнузданная попса, когда в страну (Россию и Литву, как и любую другую республику на постсоветском пространстве, это касается в раной степени) хлынули гастрольные западные труппы, зачастую весьма низкого пошиба, и видеокассеты с иноземными записями прошлых лет. В этом не было ничего неожиданного. Такова стандартная участь долго шедших по целине первопроходцев, обнаруживших в конце пути недалеко от их маршрутов проложенное шоссе. Славы Гедрюса Мацкявичюса это не умаляет и благодарность ему от этого не уменьшится, поскольку именно он и его театр были верными, умными и искренними спутниками отечественной публики в том самом путешествии по целине, который проделывала и она…
