Помню, что впервые я задумался о смерти (а соответственно и о том, что ждет меня после) года в три. Наверное, что-то спросил у мамы, она что-то ответила и я крепко задумался. А задумавшись, расплакался. Помню, что плакал я не от страха, а, в основном, от обиды: мне было бесконечно обидно представить себе, что в один прекрасный день меня не станет, а мир будет продолжать жить как ни в чем не бывало. То есть и дальше будет восходить Солнце, петь птички, зеленеть травка, дети будут играть, а я всего этого уже не увижу. Я долго плакал тогда… Теперь я понимаю, что в то время себя я ассоциировал исключительно со своим телом, и потому конец телесной жизни для меня тогда означал конец всего. Естественно, мне было обидно до слез.

Когда мне было восемь лет, мой папа начал учить меня католическим традициям. Папа у меня родом из маленького городка, где абсолютное большинство – католики. Его мать - моя бабушка - являлась ревностной католичкой, не пропускавшей ни одной службы и зорко следившей за тем, чтобы дети были вовремя крещены, должно подготовлены к первой исповеди и причастию и чтоб на Рождество у нас в доме всегда были облатки.

Все эти обстоятельства за меня определили выбор духовной практики, я должен был стать католиком. Учился я по катехизису, изданному году эдак в 1924. Это была пожелтевшая от времени книжка (по ней наверняка учился еще мой отец, а то и дед!), с примитивными литографическими картинками и крайне непростым для моего понимания содержанием.

К примеру, там не говорилось прямо, что только католики попадут в рай, но подразумевалось именно это. А я к тому времени уже много читал (читать я научился лет в 5-6), и особенно мне нравились мифы Древней Греции. Словом, я уже тогда знал, что у разных народов – разные боги, и что отнюдь не все люди на Земле – католики. Воображение у меня всегда было хорошим, и вот я про себя думал: «А что, если бы я родился в какой-нибудь очень далекой провинции Китая, например, где-нибудь в горах Тибета, куда ни один католический миссионер просто не дошел? Неужели Бог столь жесток, что только по этой причине и без моей вины (ну не было же возможности стать католиком!) накажет меня и НАВСЕГДА захлопнет предо мною врата Рая?» Вопрос может быть и наивный, но он правда меня, восьмилетнего, интересовал.

Я хотел было спросить у папы, но побоялся. Это грустно, но в то время со своим отцом откровенно, по душам я уже не разговаривал. Лет в 5 – еще да, а в 8 – нет. И я не спросил. Вопросов же накопилось: я не мог понять суть Первородного греха. Мне было непонятно, почему даже новорожденные, еще ничего осознанного сами не сделавшие, уже грешны. Почему им грех передался, что называется, «по наследству», аж от Адама и Евы. Неужели, Бог столь злопамятен?

Далее в той старенькой книжке с пожелтевшими страницами было много пересказанных историй из Библии, запомнились, в основном, почему-то истории из Старого Завета. И они удивляли меня. Удивляли тем, что истории эти были пересказаны либо без объяснений вовсе, либо объяснены неудовлетворительно, т.е. малопонятно. Есть в Ветхом Завете место, где Бог за что-то (за что конкретно – не помню) наказал народ Израилев, убив всех первенцев. А я - тоже первенец, и мне это не понравилось. Из этой и других историй у меня, ребенка, сложилось впечатление, что Бог мстительный, злой и мало предсказуемый. Естественно, я стал побаиваться такого Бога.

Между тем, дети же абсолютно все воспринимают всерьез, причем, намного глубже, чем нам, взрослым может показаться. Помню, как папа примерно за полгода подготовил меня к первой исповеди и причастию. А дело было в Стране Советов, в Советском Союзе то есть. И первая моя учительница, Надежда Михайловна (обворожительная женщина лет 30ти, с красивым лицом, и бесконечно грустными глазами, в которых отражалось ее доброе сердце), однажды утром, - наверняка выполняя волю партии,- попросила встать тех из нас, кто верит в Бога и/или ходит с родителями в церковь. Класс, помнится, притих. Никто не встал. Тем более я, потому что я был в то время старостой класса, круглым отличником и кандидатом на вступление в пионерскую организацию, одним из первых в классе. Могу лишь вообразить, что было бы с теми, кто тогда осмелился бы встать.

Так вот, летом, во время какого-то католического праздника, готовясь пойти на исповедь, я мучительно решал вопрос: предал ли я тогда свою веру, когда не встал и не признался Надежде Михайловне в том, что верю в Бога? Вопрос был столь сложным для детского ума, что то ли от напряжения, то ли просто от того, что в храме было людно и душно, но в какой-то момент я потерял сознание и рухнул на пол… На фотографии этого первого важного события моей католической жизни видно, что цвет моего лица не сильно отличается от цвета снежно-белой, накрахмаленной рубашки, одетой по случаю торжества.

Вот так я и мучился, не очень хорошо понимая, в чем же суть христианства и, тем более, не понимая и не воспринимая значения католических обрядов. Я скорее из инерции и для своего папы исполнял их.

Более того, когда в 15 лет я перестал жить с родителями, то все равно, наверное, из чувства долга и ответственности, я раз в неделю водил в костел на службу своих младших брата и сестру. Но, на самом деле, моя вера испытывала кризис уже лет с 12. Навязанные прописные истины с кучей неотвеченных вопросов построили в моей душе храм веры на песке, он и так еле стоял, поэтому хватило удара маленького камушка, чтобы все развалилось. Камушком этим стало замечание моей мамы. Однажды (я не помню при каких обстоятельствах, но наверное маме моей было очень плохо) она сказала, что Бога нет и что люди выдумали Его, чтобы умирать было не так страшно… После этого высказывания самого родного и близкого мне человека, вера моя была разрушена. Вскоре рухнул и Советский Союз. Но это уже – другая история…

Поделиться
Комментарии